Философия Гейне

Философия Гейне

Содержание.

Введение

1. Величайший поэт Германии.

2. Художник-революционер.

3. Старая, но вечно новая история.

4. «Масленица страсти».

5. Соединенные силы смеха и гнева Гейне.

Заключение.

Литература.

Введение.

Все хорошие философы хороши по-разному, все плохие – плохи одинаково.

Гейне один из тех, кто не только покорил свое время, но и вторгся глубоко в

будущее, став спутником духовной жизни человечества. О нем можно сказать,

что ни до, ни после него не было поэта-философа, сходного с ним, хотя у

него были и предки и потомки. “Сам Гейне, оглядываясь на пройденный им

путь, очень точно определил свое место в немецкой литературе”[1]. Он назвал

себя последним поэтом романтизма и первым поэтом новой, революционной школы

поэзии, довершив эту самооценку важным признанием, что после всех

сокрушительных ударов, нанесенных им христианско-рыцарскому романтизму, он

сам порой испытывал рецидивы томления по голубому цветку романтики, правда,

в новой, «предельно дерзкой форме современного юмора», который должен

вобрать в себя все лучшие элементы прошлого Он был новатором в том

единственном смысле этого слова, который предполагает органическое слияние

традиций с новооткрытием.

1. Величайший поэт Германии.

Останься Гейне автором одной лишь «Книги песен», своего лирического

первенца, он с полным правом вошел бы в круг величайших поэтов Германии.

Вместе с тем этой романтической, хотя и далеко не безобидной, книгой

он, к удовольствию ее либеральных поклонников, ревнителей общественного

спокойствия, не вызвал бы против себя Столетней войны, отголоски которой

слышны еще сегодня. В этой ожесточенной войне кондотьеров реакции и

мракобесия, вроде Меттерниха и Геббельса, с кинжалом в одной руке и факелом

в другой, всегда окружали сонмы вооруженных перьями подручных. Втайне

вздыхая над страницами гейневских песен о любви, соловьях и розах, они

гласно предавали анафеме и распинали на каждом журнальном кресте «совсем

другого» Гейне — бунтовщика, врага порядка, хулителя всего «священного».

Одним словом, того Гейне, который, презрев обещанное ему всеобщее

благорасположение при жизни и бестревожный сон в могиле, когда пришел срок

социальных битв, отважно перевооружился, сменив «золотую лиру на тугой лук

и смертоносные стрелы».

Сверкать я молнией умею,

Так вы решили: я—не гром.

Как вы ошиблись! Я владею

И громовержца языком.

И только нужный час настанет,—

Я должен вас предостеречь:

Раскатом грома голос грянет,

Ударом грозным станет речь.

Он с честью выполнил свой долг. “И когда в 1843 году молодой философ и

революционер Карл Маркс впервые встретился с маститым и прославленным

поэтом, он мог уже видеть в нем образец того типа писателя, какого

требовало время: они стали друзьями и соратниками”[2]. По свидетельству

Лафарга, «Гейне и Гете, которых Маркс в разговоре часто цитировал, он знал

наизусть». Он знал наизусть и цитировал не только громоподобные стихи Гейне

той поры, когда дух его сатиры носился над «хаосом» немецкой политической

поэзии и бунтовской философии, но и тихогласные мелодии «Книги песен» и

«Новой весны».

“Однажды Гейне сказал, что мир раскололся пополам, и трещина прошла по

его сердцу, сердцу поэта, которое есть центр мира”[3]. В самом деле,

великому философу было суждено стать средоточием стремительной,

неустойчивой, переходной эпохи, когда в мире завершался цикл антифеодальных

революций, но прежде чем капитализм очистил себе дорогу от обломков

средневековья, он оказался перед лицом нового, им же порожденного врага —

пролетариата, единственно революционного класса, который угрожал

существованию самих основ буржуазного общества. При этом, чем ближе к

поворотному моменту — революции 1848 года, тем очевиднее становился отход

буржуазной демократии от ее прежней революционности, тем решительнее

возвещала о себе молодая, созревшая в классовых боях пролетарская

демократия.

Оказавшись в самом водовороте общеевропейских событий и идейных

волнений, Гейне, обладавший отзывчивым сердцем поэта, прозорливым умом

мыслителя и острейшим пером мастера, чувствовал сильнее, понимал глубже,

видел дальше всех своих немецких сверстников и сумел с большей мощью, чем

все они вместе, отразить свой век, его величие и слабости и в то же время с

покоряющей откровенностью раскрыть противоречивый мир собственной души, ее

взлеты и падения, радости и муки. Он никогда не выжидал, когда события или

новые идеи отодвинутся на достаточное расстояние, чтобы их можно было, как

большую картину, рассмотреть издалека. Стремясь идти в авангарде времени,

он умел схватывать существеннейшие приметы и самое дыхание каждодневно

творимой истории.

2. Художник-революционер.

Во всем, что писал Гейне, от нежной песни до газетной статьи, кипит

мощный поток лиризма, звучит голос внутренне раскованной, познавшей себя

личности, художника-революционера, который, говоря о времени, не прячется

за его широкой спиной, но с сознанием своего права говорит и о себе, кого

оно избрало своим певцом, глашатаем и судьей. Свое оружие — слово — Гейне

недаром назвал «певучим пламенем»: это пламя, которое, подобно

естественному огню, и светит, и греет, и сжигает.

С этим связано еще одно счастливейшее свойство философского дарования

Гейне: в своей поэзии он с удивительной последовательностью и полнотой

воплотил не только все этапы целой исторической эпохи, но и все возрасты

собственной жизни: юность, зрелость, старость в их неподдельной физической

и духовной сущности; причем, не однажды, особенно в стихах последних лет,

когда Гейне был уже неизлечимо болен, он поднимался до подлинного трагизма,

но зато никогда не казался смешным или жалким, как это бывает с теми, кто

тщится предстать в возрасте давно пережитом или еще не близком. Сознание и

чувства Гейне, нередко спорившие друг с другом в решении этой огромной

задачи — поэтического воссоздания жизни художника, дружно трудились над

тем, чтобы он неизменно оставался самим собой. Справедливо писал Генрих

Манн, что «когда к истрепанным томикам Гейне обращается зрелый человек, он

находит в нем зрелого человека, как юноша находит в нем юношу, ибо каждый

возраст одинаково ему присущ и узнает себя в нем».

Своей «лирической юностью» называл Гейне «Книгу песен» (1827) — поэтическую

хронику его первого творческого десятилетия. Создавалась она в годы

жестокой реакции, сковавшей, после крушения наполеоновской империи, все

европейские страны, в особенности отсталую полуфеодальную дворянско-

поповско-чиновничью Германию.

С самого начала работы над будущей книгой Гейне сознательно ставил себе

цель быть оригинальным, выработать свой поэтическо-философский стиль.

Разъясняя в одной ранней статье свое представление о романтизме, он бросил

вызов реакционным романтикам, выдвинув два радикальных требования: изгнать

из поэзии христианско-рыцарский дух и отказаться от смутной, туманной,

призрачной образной формы. «Образы, которым надлежит вызывать подлинные

романтические чувства, должны быть столь же прозрачны и столь же четко

очерчены, как и образы пластической поэзии». “Вся «Книга песен» станет

широкой ареной борьбы Гейне за демократический романтизм”[4].

Обычно принято говорить о мрачном тоне «Книги песен» и пессимизме ее

автора. Спора нет, свинцовые тучи «арестованного времени» не прошли мимо

Гейне, и черная тень их лежит на его стихах. Стихотворный цикл

«Сновидения», которым открывается первый раздел — «Юношеские страдания»,—

не только дань начинающего поэта традиции немецких романтиков,

рассматривавших мир сквозь кошмарно-фантастическую призму ночной мглы, но

живой стон одинокой, бесприютной, оскорбленной души философа-плебея.

Сквозной темой книги, ее ведущей осью является неразделенная любовь.

Строгий отбор поэтического материала и вдумчивое его расположение

превратили стихотворный сборник в своеобразную лирическую повесть, внешне

завершенную, внутренне единую и динамичную, в которой каждый из четырех

разделов ощущается как ступень в развитии любовного сюжета, как

стремительное восхождение всей поэтической системы к просторам реализма. С

каждой страницей «повести» все отчетливей проступает живой, многогранный

образ ее лирического героя. Не беспечно веселый подмастерье народной песни,

ставшей животворным источником гейневской философии, а современный

образованный и мыслящий молодой человек смотрит на нас широко раскрытыми то

печальными, то озорными глазами, юноша с пылким и беспокойным сердцем,

распахнутым и для радости бытия, и для чужого горя, сердцем, жаждущим

счастья и борьбы, но обреченным на одиночество и страдания в этом темном

филистерском царстве господ и рабов.

Сходство между героем и его творцом очевидно, ибо философ создавал его

по собственному образу и подобию. Обоим тесно и душно в мире, где справляют

свой маскарад «рыцари, монахи, государи». Оба хотели бы бороться, но еще не

свершились желанные сроки: вокруг — сумерки, страх и безмолвие. Оба парят в

небе сладостно-утешительной мечты, но это романтическое небо — иллюзорное

убежище для слабых духом, золотой сон с безрадостным пробуждением.

Остается любовь — неотчуждаемый дар молодости; остается упоение хмелем

первой, чистой страсти, со смехом и слезами, горькой радостью и светлой

скорбью, — всем, что люди называют счастьем.

Но в этом мире и любовь — трагедия. Она заключается не в том, что ныне, как

тысячу лет назад, действует стихийный закон естества, когда

Юноша девушку любит,

А ей полюбился другой

Но тот — не ее, а другую

Назвал своей дорогой

За первого встречного замуж

Девушка с горя идет,

А юноша тяжко страдает,

Спасенья нигде не найдет.

3. Старая, но вечно новая история.

Старая, но вечно новая история. С каждым она хоть раз в жизни случилась,

и поэтому лирический рассказ о ней заставляет сердце одного дрогнуть еще

не утихшей болью, сердце другого — грустью ожившего воспоминания. “Себе

самому и всем жертвам этого недуга Гейне в таком случае дает простой совет:

забудь ее и полюби другую"[5]. Вот если недуг повторился, тогда это уже

горе, но и против него есть лекарство: посмейся над собой, дай ему

раствориться в смехе:

Тот, кто любит в первый раз,

Хоть несчастливо, тот — бог;

А кто любит во второй

Безнадежно, тот — дурак.

Я — дурак такой: люблю я

Без надежды вновь.

Смеются Солнце, месяц, звезды, с ними

Я смеюсь — и умираю

С другой стороны, в голове влюбленного философа-поэта, опьяненной

близостью «милой», соловьиной ночью, ароматом цветов, бьется мучительно

трезвая мысль, что между ним, простолюдином, и его «жестокой» избранницей

сердца стоит не вечный закон взаимного притяжения, а закон социальный,

отделивший каменной стеной отчуждения всех благоденствующих от

обездоленных. В этом трагедия современной любви.

В романтическую ткань книги время от времени вплетаются стихотворения,

которые раскрывают этот социальный мотив, озаряя своим уже не призрачным, а

реальным светом печальную повесть о не осуществившейся любви. Вместе с

«Фреско-сонетами», балладами «Гренадеры» и «Валтасар», со многими

космическими метафорами «Северного моря» они напоминают нам о том, что за

поэтом-волшебником, неподражаемым певцом любви, стоит суровый, с гневно

сжатыми губами поэт-гражданин, решивший освободиться от великого груза

сердечных страстей и выйти на ратное поле жизни.

Смело ломая окаменевшие традиции романтизма, не выходя при этом из его

русла, Гейне ломал и самого себя.” В этой двойной борьбе он пускает в ход

сильнейшее свое оружие — иронию. Она — не озорство, не надуманный

прием"[6]. Во всех ее гранях — саркастическая, юмористически добродушная,

исполненная горечи или грусти — она вырастает из самых глубин его

противоречивого духа, из столкновения живущего в нем бойца, порывающегося к

реальному действию, и романтика, вынужденного предаваться мечтательному

созерцанию. В лирическую стихию «Книги песен» ирония входит не как чуждое

ей начало, а как ее живой фермент, призванный стоять на страже того, чтобы

поэзия, рожденная в разорванном, дисгармоническом мире, сама, вопреки

правде жизни, не превратилась во всепримиряющую гармонию, чтобы чувства

философа, стремящегося в романтическую высь, и критический разум, стоящий

на почве земной действительности, не теряли друг друга из вида. В

«сентиментально-коварных» песенках Гейне ирония то звучит как вторая,

насмешливо диссонирующая мелодия, то неожиданно взрывается в финале,

разрушая так любовно и бережно возведенное здание мечты.

В иронии Гейне таится не только разрушительная, но и созидательная сила.

С помощью иронии он преодолевает свою одержимость одной страстью с ее

трагической безысходностью, формирует в себе нового человека, свободного от

моральной скверны старого общества и готового идти навстречу своей тяжелой,

но единственной судьбе. Вместе со своей обоюдоострой иронией он отрывается

от романтической созерцательности и учится видеть мир глазами реалиста.

Действительно, после «Лирического интермеццо», где действие любовной

повести все еще происходит во сне или в тайниках души, окутанной дымкой, в

разделе «Опять на родине» нам предстает в графически четких линиях немецкий

город, его реальные обитатели, да и сама возлюбленная поэта выходит наконец

из тумана, и оказывается — она не королевская дочь, не безликая в своей

многоликости красавица, а обыкновенная женщина, к тому же еще несчастная,

обремененная нуждой и житейскими заботами.

В великолепно-грандиозных «эпиграммах» «Северного моря», венчающего

книгу, перед нами неожиданно распахивается такая ширь пространства и

времени, что человеку, кажется, в пору растаять в ней. Но именно здесь,

оставшись один на один со своими думами, со всеми стихиями природы, столь

созвучными его душе, поэт сам обретает рост и голос исполина.” В метрически-

вольных, как море, стихах, овеянных всеми ветрами, пропитанных соленой

влагой прибоя, то убаюканных штилем, то вздыбленных штормом, ведет он

раздумчивые и веселые беседы с небесными светилами, со своими собратьями

древними эллинами и их вечно прекрасными очеловеченными богами"[7]. В этом

одухотворенном, величественном, всегда юном организме природы все сущее, от

цветка до галактик, равноценно и равноправно.

Стихи «Северного моря», прозвучавшие как гимн торжествующей молодости,

были предвестьем нового, оптимистического восприятия жизни и любви у Гейне.

Оно сказалось во втором сборнике его лирики «Новая весна», последней книге,

созданной поэтом на земле своей родины. Он оставил позади юность, пропев ей

прощальную песню в стихах этой книги, но взял с собой в новую дорогу

окрепшее мужество, свободу духа и решимость стать солдатом в «общественной

войне человечества».

Чуть не в каждой галерее

Есть картина, где герой,

Порываясь в бой скорее,

Поднял щит над головой.

Но амурчики стащили

Меч у хмурого бойца

И гирляндой роз и лилий

Окружили молодца.

Цепи горя, путы счастья

Принуждают и меня

Оставаться без участья

К битвам нынешнего дня.

“Сквозь лирическую поэзию Гейне, этот сплав чувственности и целомудрия,

пробивается одна мысль, которая поднимет голос в его первой прозаической

книге «Путешествие по Гарпу», а в дальнейшем станет сердцевиной его

философских и социальных воззрений, — возмущенная мысль о том, что

аскетическая мораль христианской религии с ее требованием обуздания

«греховной» плоти ради спасения «вечной» души в корне враждебна самой

природе человека, его естественному стремлению наслаждаться радостями

земного бытия, не ожидая небесных благ”[8]. Все любимые наставники Гейне,

от гуманистов Возрождения до сенсимонистов и «великого язычника» Гете,

внушали ему, что человек — высшее творение природы, более высокое, чем сам

бог, которого он же придумал, и создан он для счастья на земле.

Смелый до дерзости отпор постной догме отречения, питавшей поэзию

феодальных романтиков, равно как и лицемерие сухопарых ханжей и святош, дал

Гейне в циклах стихотворений под названием «Разные», написанных уже в

Париже, куда немецкий поэт-патриот, гонимый на родине, переехал вскоре

после того, как Франция пережила события революции 1830 года.

В Париже, о жителях которого Энгельс сказал, что они сочетают в себе

страсть к наслаждению со страстью к историческому действию, Гейне сразу

попал в свою стихию, тем более что обе страсти были одинаково присущи его

натуре. Страсть Гейне к историческому действию нашла себе широкое

применение на арене воинствующей революционной публицистики, страсть к

наслаждению, сбросив покров юношеской стыдливости, хлынула в эротические

стихи «Разных».

Смысл названия книги — разные женщины. “В пластически осязаемых, словно

отлитых из бронзы стихах, на фоне всегда взвихренного, веселящегося и

спорящего Парижа, выступает новый образ поэта, зрелого мужа”[9]. Он давно

осознал, что для людей его возраста и принципов то, что называется делом

всей жизни, неизмеримо выше любви, но, как человек, которому ничто

человеческое не чуждо, он спешит без самобичевания и мук допить свой

золотой кубок счастья и, как фульский король, бросить его в море.

Не отвергай! Пусть жар погас,

Возврата нет весне,

Но дай еще хоть малый срок,

Чтоб отгореть и мне.

И пусть не можешь ты любить,—

Хоть другом назови.

Мы в дружбе ценим поздний дар

Долюбленной любви.

4. «Масленица страсти».

С другой стороны, словно для того, чтобы раскалить возмущение рыцарей

мещанской добродетели, женщины, с которыми справляет свою «масленицу

страсти» поэт, — это красотки парижских бульваров, дамы с камелиями.

Слов нет, в любви двадцать пятачков не составляют рубля. Но немецкие

критики с таким жаром напали на автора «Разных», так прямолинейно отнесли

эту головокружительную историю мимолетных связей, свиданий и измен к

личности самого Гейне, что можно подумать, будто в творчестве настоящего

поэта его внутренняя жизнь всегда тождественна фактам его внешней

биографии.

Размах гейневской философии огромен — от передачи едва уловимых вибраций

души до выражения пафоса целой эпохи, от песенки «Ты — как цветок» до

«Силезских ткачей», отличающихся друг от друга, как свирель и зовущий к

битве барабан.

Неизменно отстаивая «неотъемлемые права духа» в поэзии, Гейне

добровольно подчинял свой талант только совести и требованиям истории. Он

еще раз, к вящей славе своей, принял их диктат, когда в начале сороковых

годов, в виду приближавшейся германской революции, выступил как ее певец и

предтеча. Свободно, с таким веселым задором, точно решение стать

«барабанщиком революции» пришло к нему как озарение, а не в результате

раздумий и преодоленных противоречий, возвещает он в трех строфах

«Доктрины», открывающей книгу «Современных стихотворений», свой символ веры

поэта и гражданина:

Стучи в барабан и не бойся,

Целуй маркитанку под стук;

Вся мудрость житейская в этом,

Весь смысл глубочайших наук.

Будя барабаном уснувших,

Тревогу без устали бей;

Вперед и вперед подвигайся—

В том тайна премудрости всей.

И Гегель, и тайны науки —

Все в этой доктрине одной;

Я понял ее, потому что

Я сам барабанщик лихой!

Со свойственным ему искусством выражать многое в немногих словах, Гейне,

определяя свое место в строю борцов за свободу, попутно, одной строкой:

«Целуй маркитанку под стук» — отметает обычный для мелкобуржуазных поэтов

его времени идеал революционера как аскета с горящими глазами,

отрешившегося от всего мирского, а двумя другими строками: «И Гегель, и

тайны науки — все в этой доктрине одной» — с гордостью напоминает о том,

что именно он, Гейне, первый понял революционный дух гегелевской диалектики

и первый, вопреки своему учителю, сделал из нее реальный вывод о

закономерности народных восстаний.

“Считая себя солдатом революции, Гейне обращается к своему отточенному

оружию — сатире. Смех Гейне, родившийся в «Книге песен», как звонкий родник

среди романтических деревьев «старого сказочного леса», вырвавшись на

простор жизни, становится бурной рекой, низвергающей на своем пути

гранитные скалы и пороги”[10].

Душою «Современных стихотворений», в которых поэт не оставляет камня

на камне от всех идолов старой Германии, является стихотворение «Силезские

ткачи»—отклик на первое организованное восстание немецких рабочих в 1844

году. Стихотворение это, как небо от земли, далеко от поэзии так

называемого «истинного социализма» с ее жалостливо-филантропическим лепетом

о страдающем бедняке и о классовом братстве. Оно написано сурово-

пророческим, гневно-угрожащим стихом, каждое слово которого обрушивается,

как чугунный молот, сокрушая по частям официальный лозунг феодальной

партии:

«С богом за короля и отечество» — и возвещая великую миссию пролетариата,

призванного историей стать могильщиком собственнического мира.

5. Соединенные силы смеха и гнева Гейне.

Соединенными силами смеха и гнева Гейне, «дробя стекло, кует булат»,

разрушает отживающее и утверждает новое. В своей сатирико-романтической

поэме «Германия. Зимняя сказка» он страстно порывается рассмотреть сквозь

мглу времени облик социалистического общества; однако в нарисованной им

картине, при всем обилии в ней света и радостных красок, общий рисунок

лишен реалистической четкости, как и само представление поэта о социализме.

Связанный многими сторонами своего существа со старой, домарксистской

эпохой, Гейне, преодолевая мучительные колебания и сомнения, больше

сердцем, чем сознанием приблизился к порогу научного социализма, но не

нашел в себе силы сделать еще один шаг. Он остался на рубеже, но с глазами,

жадно обращенными в будущее, с душою, полной обманчивого страха за судьбы

веками созданных кумиров красоты и ликующей веры, что только победивший

пролетариат нанесет смертельный удар старому миру, «в котором невинность

погибала, эгоизм благоденствовал, человек эксплуатировал человека».

События революции 1848 года и ее трагический финал Гейне встретил

прикованный смертельной болезнью к постели, с которой ему уже не суждено

было подняться. Физические муки и душевная скорбь о жестоко обманутых

ожиданиях, соединившись, ввергли поэта в состояние глубокого отчаяния, от

крайностей которого его спасали не медицинские средства и утешения близких,

а его собственные испытанные целители — светлый ум, неиссякаемый юмор и

поэзия. Вместе с тем того, что было завоевано всей его жизнью — веры в

торжество правды, надежды на будущее и любви к человеку, — не могли сломить

в нем ни материальные невзгоды, ни болезнь, превратившая его в «Иова на

ложе страданий», ни темная ночь реакции, нависшая над притихшей Европой.

Однако самое потрясающее в этой трагедии долгого и мучительного

умирания было то, что творческий дух поэта не только не померк, не изменил

себе, а напротив, как бы назло самой смерти, оставался ясным и неутомимо

деятельным до последнего часа. Словно неопалимая купина, горел он, не

сгорая, и в этом пламени рождались такие сокровища, каким могла бы

позавидовать даже его собственная молодость.

Среди этих сокровищ сборник стихов «Романсеро» — «золотая книга

побежденного», вокруг которой сосредоточено все, что создано Гейне в

последние годы жизни.

В этой великой, но скорбной книге счастливейший поэт, но несчастнейший

человек, как прикованный Прометей, свободный только в мыслях, расширяет

свои поэтические владения до отдаленных границ земного мира и истории. “Всю

книгу объединяют философские раздумья о минувших веках, о сегодняшнем дне,

о будущем человека"[11].

Отшумела буря революции. Одни остались на поле боя, другие, истекая

кровью, скрылись в тревожной тьме. Все они побежденные. Сам поэт — один из

них: он побежден, но не сдался. Он тридцать лет, как часовой свободы, стоял

на боевом посту, но вот:

Свободен пост! Мое слабеет тело...

Один упал — другой сменил бойца!

Я не сдаюсь! Еще оружье цело,

И только жизнь иссякла до конца.

Всегда было так: гибли добрые, торжествовали злые. Но кровь героя,

пролитая за правду, не умирает: не только вожди, увенчанные победами, но и

«сын злосчастья»,

Смелый воин, побежденный

Лишь судьбой несправедливой,

Будет в памяти потомков

Как герой вовеки славен.

И тот, кто сегодня побежден, завтра станет победителем.

Заключение

С такой мыслью, которая, как свет лампады, озаряет изнутри каждое, даже

трагическое, слово поэта, он навсегда, без обиды на живых, но с горькой

иронией над самим собой, покорно, но сохраняя гордость и величие перед

лицом смерти, прощается с людьми, с природой, с ее вечным праздником

красоты и благости, хотя:

О, как страшна, как мерзостна могила!

Как сладостен уют гнезда земного!

И как расстаться горестно и больно!

Он расстается с недругами и друзьями. С одними, — зная, что они вырвут

язык у его трупа, чтобы он не заговорил и мертвый. С другими, — уповая на

то, что, простив своему поэту все его вольные и невольные ошибки, они

бережно будут хранить его добрую славу и передадут ее детям и внукам.

Он не ошибся. Светлая память о Генрихе Гейне живет не в мраморе и бронзе,

а в сердцах народов, которые усыновили и ввели в свою семью великого

национального немецкого поэта, сделав его дорогое наследие достоянием всего

человечество.

Литература:

1. Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 4. – 671с.

2. Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 5. – 742с.

3. Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 6. –608с.

4. Миринский И.В. Статьи о классиках. М.,1966. – 254 с.

5. Хофман Дж. Марксизм и теория «Праксита». М.,1978. – 499с.

6. Фромм Эрих. Душа человека. М.,1992. – 564с.

-----------------------

[1] Миринский И.В. Статьи о классиках. М.,1966. С.143.

[2] Хофман Дж. Марксизм и теория «Праксита». М.,1978. С. 123.

[3] Фромм Эрих. Душа человека. М.,1992. С. 56.

[4] Миринский И.В. Статьи о классиках. М.,1966. С.144.

[5] Фромм Эрих. Душа человека. М.,1992. С. 112.

[6] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 4. С. 342.

[7] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 5. С. 342

[8] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 6. С. 77

[9] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 6. С. 131

[10] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 4. С. 561.

[11] Гейне Г. Собр. соч. : в 10 т. М., 1958. Т. 5. С. 701.

???†??????????