Философские проблемы войны

могла составить конкуренцию ведущим супердержавам.

Экономическая война тесно связана с большой политикой, поскольку является

ключом для лишения «неудобных» правительств общественной поддержки.

Экономические санкции, приостановление кредитов со стороны развитых

супердержав и международных кредитных фондов создают большие трудности для

рабочих, крестьян и мелких предпринимателей внутри страны. Частные

капиталовложения в иностранных банках могут быть заморожены (например, под

предлогом борьбы с терроризмом), торговые контракты приостановлены или

аннулированы, безработица возрастет, уровень жизни большинства населения

снизится. В это время «забугорная» пропаганда и пятая колонна внутри страны

будут утверждать, что виной всему слабость, некомпетентность,

коррумпированность и преступность правительства. Результаты подобных

программ в Чили при правительстве Альенде и в Югославии времен Милошевича

общеизвестны.

3.3 Психологическая война.

После второй мировой войны стало понятно, что физические формы воздействия

на противника чрезвычайно затратны. Изобретение средств массового

уничтожения вообще поставило под сомнение целесообразность полномасштабных

физических войн, т.к. уничтожаются территории, ресурсы, рабы и агрессор сам

может пострадать в результате применения такого оружия. Экономическая война

стала приоритетным направлением. Но и мир стал другим. С середины ХХ века

никто не хотел просто так отдавать ресурсы, территорию и идти в рабство.

Уже в 1961 году большинство колониальных стран запротестовало.

Психологическая война вернула многое в старое русло. Физическое воздействие

отошло на второй план и маячит недалеко в виде «большой дубинки». Простой

грабеж превратился в сложный ростовщический механизм. Угрожающие окрики

преобразовались в тонкую психологическую игру. Изменились внешние формы,

войны, но суть осталась прежней.

Психологическая война полностью изменяет представление о содержании войны.

В ней нет очевидных врагов. В этой войне главным является то, чтобы создать

условия, в которых Ваш противник сам себя уничтожает, сам отдает Вам свои

материальные и интеллектуальные ресурсы. В физической и экономической войне

народ можно уничтожить, но победить — никогда. Вся история тому

свидетельство. Народ можно победить только в психологической войне. Достичь

этого можно, изменив его психику настолько, чтобы он стал послушным орудием

и верным рабом. А для этого нужно погрузить его в мир грез.

Поэтому стержневой принцип психологической войны — жизнь есть сон, а сон

есть жизнь. Всю реальную жизнь человек проживает как неприятный сон, а

химеры скорого благополучия, которые ему внушает хозяин, введя его в транс,

воспринимает как реальность. Этот принцип издревле используется для

осуществления социального господства: принцип «воздаяния» в христианстве,

образ «светлого будущего» в коммунистической идеологии и т.п. Однако

рассмотрим все по порядку.

Уже в примитивных существ можно наблюдать различные позы, окраски, формы

движений и звуков, которые должны устрашать противника. Особенно развиты

приемы устрашения среди животных. Например, напряженная поза собаки, оскал

зубов, вздыбленная шерсть, грозное рычание могут испугать. Этого бывает

достаточно, чтобы обратить соперника в бегство. В то же время, опущенная

голова, поджатый хвост, виноватый взгляд свидетельствуют о том, что

противник признал поражение и отдался на милость победителя, хотя это может

быть и хитрым приемом. Вероятно, первобытные люди устрашали друг друга

такими же приемами.

Появление речи позволило эффективнее, с меньшими затратами и меньшей

опасностью для себя воздействовать на соперника. С древнейших времен и по

сей день в повседневной борьбе люди используют речь для преувеличения или

преуменьшения своих достоинств, уговоров или лести, усыпления бдительности

и т.д. По подсчетам психологов, в зависимости от обстановки удельный вес

лжи и неточной информации в повседневном общении колеблется от 50% до 90%.

Совершенствование и усложнение отношений внутри человеческого общества

открыли новые возможности психологического воздействия. Ложь, сплетни,

слухи, камуфлирование своих истинных действий и намерений стали служить

устрашению противника и более легкому достижению цели. Этот этап имел такое

же судьбоносное значение для человечества, как и изобретение дистанционных

средств поражения противника, так как позволял одерживать победу слабого

над сильным за счет введение его в заблуждение. Эра физического

соперничества постепенно перешла в эру соперничества интеллекта.

За тысячи лет до Рождества Христова приемы психологического воздействия

использовались в религиозно-мистических и политических целях. Так, в

папирусе Эберса рассказывается о простейших способах гипнотизации для

повышения влияния жрецов на народ. Весьма правдоподобно описывает Болеслав

Прус в книге «Фараон» приемы воздействия с политическими целями жреца и

кудесника Бероэса на молодого фараона. Но молодой Рамсес оказался

маловнушаемым и не обнаружил связи между тем, что Бероэс умеет подниматься

в воздух и тем, что Египет должен отдать Финикию Ассирии. Этот эпизод

интересен тем, что в нем содержится один из ключевых элементов

психологической войны: Для повышения эффективности психологического

воздействия вначале нужно разрушить антисуггестивный барьер и повысить

внушаемость человека или толпы. С древнейших времен и до сегодняшнего дня

для этих целей используются фокусники и болтуны различных жанров, которые

предстают перед людьми под личиной звездочетов, астрологов, предсказателей,

целителей, гипнотизеров, знахарей, прорицателей, тибетских лам и

рассказчиков анекдотов. Вначале они убеждают толпу в своих

сверхъестественных дарованиях, а затем приступают к политическому и

экономическому оболваниванию. Прекрасным примером этого служат современные

трасты, концерны, фонды, которые обобрали население постсоветских

государств, используя феномен внушаемости. Религия и религиозные деятели

всегда были на острие психологической борьбы. Определенным этапом в

развитии форм психологической войны стало возникновение и развитие

дипломатии в современном ее виде. Сегодня дипломатические представительства

в подавляющем большинстве случаев являются придатком спецслужб и

политических кланов, посредством которых соперничающие государства ведут

между собой психологическую войну.

Новые формы войны стали появляться с развитием письменности. Появилась

возможность распространения неперсонифицированной информации. Ранее, когда

информация распространялась из уст в уста, почти всегда можно было

установить ее источник. Появление письменности затруднило поиск анонимных

авторов. Из истории хорошо известно, насколько сильное воздействие на толпу

оказывали т.н. предметные грамоты, которые подбрасывались в нужном месте и

в нужное время. Через них организовывались массовые акции неповиновения,

бунты, сводились счеты с соперниками. Появление печатного слова поставило

службу дезинформации на индустриальную основу.

Новые горизонты ведения психологической войны открыло радио, которое стало

неотъемлемой частью среды обитания человека. Его удельный вес в

информационном пространстве превзошел прессу. В процессе усовершенствования

приемов психологического воздействия оно стало практически полностью

служить формированию общественного сознания и его управлению. Значительную

роль в этом сыграл феномен анонимности радиоинформации и трудности в ее

архивной обработке. Если газеты и книги можно хранить, перечитывать,

сравнивать, изучать фамилии, псевдонимы, прошлый опыт авторов, видеть

издателя, определять его принадлежность, то радиоинформация гораздо труднее

поддается такому анализу, а для обычного гражданина это совсем трудная

задача. Изобретение телевидения и его распространение по миру привело к

стремительному росту возможностей манипулирования сознанием людей. В связи

с этим естественным образом возник вопрос контроля эфирного пространства.

Сегодня это одна из важнейших задач любого правящего режима. На это идут

колоссальные материальные и интеллектуальные ресурсы.

Решающее значение для успеха психологической войны имеет атомизация

общества, недопущение консолидации государств или политических групп,

организация постоянного противостояния и «войны всех против всех». Для

этого необходимо разукрупнение стран-противников, создание карликовых

государств с марионеточными правительствами, которые осуществляют роль

надсмотрщика над своим народом ради благополучия господина, развернув армию

штыками внутрь.

По этой причине наибольшему давлению всегда подвергаются крупные мощные

государства с целью их развала. При этом важное значение имеет формирование

в противостоящих странах мощной «пятой колонны». Она может действовать под

видом борцов за права человека, за чистоту окружающей среды, за равноправие

мужчин, женщин и животных и т.д. Главной их задачей является дестабилизация

обстановки в государстве.

О мощи средств психологической войны свидетельствует тот факт, что в конце

ХХ века удалось разрушить, прежде всего невоенными методами, все три

славянских силовых центра: СССР, Чехословакию, Югославию.

4. Воин – или проблема Человека в войне.

Начиная эту часть реферата я хотел бы прояснить её проблемное поле и

задачи. Так как война понимаемая как историческое событие в той или иной

форме охватывает все общество ( народ, нацию и т.п.) то возникает широкое

проблемное поле для анализа «места и роли» индивида, точнее спектра

социальных ролей индивида в войне. Например, проблема домохозяйки /учителя

, главы государства, мясника, водителя , …./ в войне. Преодолеть эту

методологическую проблему можно если допустить что война, случившись, делит

общество на причастных к боевым действиям и непричастных к ним: воинов

(военных) и «некамбанатов» - мирных жителей. Психологические механизмы

формирования сообществ (общностей) и история их существования убедительно

свидетельствуют о том что войны случаются довольно часто и поэтому

ожидаемы.Следовательно в структуре человеческого общества , особенно в

такой его форме как государство, и в «мирное» и в «военное» время

сохраняется деление на причастных - военных и непричастных - мирных

(правильно, наверное, называть их «не-военными») членов. Основной задачей

причастных таким образом становиться убийство представителей одного с ними

биологического вида но «чужих» в плане территории, культуры, племени, расы,

политического строя и т.д. Проблема того как это убийство, акт приравненный

к работе, возможно является задачей для рассмотрения в данной части.

4.1 Furor: герой и его безумие

Общепринятой дефиниции «человеческого» нет. Однако существует негласная

практика использования дефиниций «по умолчанию». «Если не заявлено иное»,

то будем считать вот это — тем-то, а то — тем-то, ко всеобщему

удовольствию. Такой «дефиницией по умолчанию» является, среди всего

прочего, известнейшее аристотелевское суждение о человеке как о zoon

politikon, «общественном животном». Оно возбуждает наименьшее

неудовольствие: каждый признает, что «нечто важное» оно ухватывает.

В начале «Политики» Аристотель пишет следующее: «Что человек есть существо

общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные

животные, ясно из следующего: природа, согласно нашему утверждению, ничего

не делает напрасно; между тем один только человек из всех живых существ

одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и

остальным живым существам... Но речь способна выражать и то, что полезно и

что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо. Это

свойство людей отличает их от остальных живых существ: только человек

способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и

несправедливость и т. п.»[7]

Однако в том же самом аристотелевском тексте содержатся тревожащие

рассуждения о том, как относиться к тем, «кто в силу своей природы, а не

вследствие случайных обстоятельств живет вне государства» (читай —

общества). Оказывается, «недоразвитое в нравственном смысле существо, либо

сверхчеловек... Такой человек по своей природе только и жаждет войны;

сравнить его можно с изолированной пешкой на игральной доске... А тот, кто

не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не

чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства,

становясь либо животным, либо божеством». Более того, «человек, живущий вне

закона и права— наихудший из всех, ибо несправедливость, владеющая оружием,

тяжелее всего; природа же дала человеку в руки оружие — умственную и

нравственную силу, а ими вполне можно пользоваться в обратную сторону»[8]

Определение «человеческого» предполагает и определение «нечеловеческого».

Это «нечеловеческое» жестко завязано на человеческие же способности, но

употребляемые неким недолжным образом: «умственную и нравственную силу»

можно, оказывается, повернуть в обратную сторону.

Обратим внимание, как точно Аристотель — невольно, но точно — определяет

суть того, что мы называем «оружием». Понятно, что дубинка, маузер, или

атомная бомба, есть прежде всего порождения ума. Единственным естественным

оружием человека является именно что «умственная и нравственная сила».

Умственная сила способна найти человеческим орудиям труда новое применение.

Не случайно, практически все инструменты войны имели аналоги в мирной

жизни. «Боевой топор» - это именно что топор, используемый как оружие. Еще

важнее то, что и «нравственная сила», «добродетель», используемая неким

«обратным способом», может стать опасной. Если ум снабжает убийцу орудиями,

то «нравственная сила» вооружает его принципами, идеями, поводами к

убийству.

А тот, кто способен это сделать — «безнравственное существо или

сверхчеловек; либо животное, либо божество».

По сути дела, Аристотель говорит о герое — причем так, как его понимала

античная традиция. Герой, как правило, угрюм, опасен, живет вдали от людей

— или же люди сторонятся его. Он с избытком наделен силой и храбростью,

точнее говоря — «божественным неистовством», умением впадать в особое

состояние, сходное с безумием. В этом состоянии — греки называли его menos

— герой и совершает свои подвиги. Впрочем, герой все время рискует впасть,

подобно Гераклу, в «окончательное безумие». Прочие герои в этом отношении

немногим уступали Гераклу: сочетание силы, «божественного неистовства» и

постоянно подстерегающая опасность сойти с ума — это обычный, типовой

набор, с которым очередной воитель выступает в поход против всего мира.

Это особое «неистовство», впрочем, знакомо не только грекам. Римляне

называли то же самое чувство furor — первонально обозначавшее «жар»,

«пылкость», «приступом накатывающую отвагу», а попросту говоря — воинское

бешенство. Считалось, что римские воины могли впадать в furor, пересекая

границу померия — священной черты, окружающей Город, символическую границу

«своего» общества. Но точно то же самое означало и древнегерманское wut —

«неистовство» (от этого слова производится имя Вотана), и севернорейнское

odhr — «бешеное исступление» (от которого имя Одина).

Furor герою необходим для того, чтобы вывести его за пределы «слишком

человеческого» в способности убивать себе подобных. А слишком человеческое

состоит в том, что человек не может убить человека, точнее — ему это очень

сложно сделать, убийство оказывается делом глубоко противоестественным с

«естественной», биологической, точки зрения

4.2 Человек как добыча

Если обратиться к биологии, то самым странным из всех человеческих свойств

является человеческая способность систематически убивать других людей. Речь

идет не об убийстве соперников — за еду, самку, статус в племени. С этой

точки зрения, люди ничем не отличаются от других животных. Более того,

«мир» в зверином царстве является скорее исключением, чем правилом. Однако

волки не охотятся на волков. Опять же, имеется в виду не «выяснение

отношений между собой» (сколь угодно кровавое), а именно охота. Волчья стая

может воспринимать другую волчью стаю как соперников, но не как добычу.

Охота на «таких же, как я» выходит за рамки биологического здравого смысла.

Ни одно живое существо не может систематически питаться особями своего же

вида — по тем же причинам, по которым ни одно живое существо не может

питаться собственным мясом. Энергия в замкнутую систему должна поступать

извне, а биологический вид — замкнутая система. Соответствующим попыткам

отдельных малосознательных существ (и тем более — коллективов) полакомиться

братьями по крови препятствуют многочисленные — и практически непреодолимые

— биологические ограничения.

Человек является единственным исключением из этого правила. Люди способны

охотиться на других людей, рассматривать их как свою добычу. Люди всеядны,

причем их возможности поглощать разнообразную пищу выходят далеко за

пределы, отведенные биологией: человек способен обрабатывать «неподходящую»

для него еду. Первым «обрабатываемым материалом» был не камень, не кость, и

не глина, а «неположенное» человеку природой мясо животных. И эта

способность рассматривать абсолютно все живое как свою потенциальную добычу

не могла не привести к тому, что люди смогли посмотреть с этой же точки

зрения и на самих себя, «отнестись к себе как к предмету»[9]

Это, конечно, не означает, что жертву нужно непременно убивать и есть.

История вида homo есть история использования человека человеком — в

качестве источника белков, как жертвы разбоя, потом как раба, потом как

объекта эксплуатации, со временем становящейся все более и более

изощренной. Но все это основывается на способности людей охотиться на себе

подобных.

Можно сказать, что человек стал человеком не тогда, когда увидел в ближнем

«своего», «такого же, как он сам» (на это-то как раз способны «и мышонок, и

лягушка»), или «соперника и конкурента» (что тоже не выходит за рамки

обычных внутривидовых отношений) — а тогда, когда увидел в ближнем именно

не-человека, абсолютно чужого, потенциальную жертву.

4.3 Furor как технология

Как возможно убийство?

Всякий, кто хоть раз принимал участие в обыкновенной драке, знает, что

убить человека — то есть нанести ему «повреждения, несовместимые с жизнью»—

не так уж и сложно, но очень трудно это сделать сознательно. Например,

практически невозможно заставить себя ткнуть пальцем в глаз противнику:

«все нутро» сопротивляется этому. Между тем удар костяшкой среднего пальца

в глазницу — один из самых простых и самых действенных приемов самозащиты.

Очень трудно задушить противника, даже если удалось добраться до горла:

первые же признаки агонии заставляют разжать пальцы. И, во всяком случае,

сильнейшим переживанием является совершившееся убийство. Сам вид трупа —

неподвижного, безопасного, уже не способного ничем повредить — может

заставить убийцу (вольного или невольного) впасть в тяжелейшую депрессию.

Нам кажется, что подобные переживания — признак нашей «изнеженности и

цивилизованности». На самом деле — это работа биологических запретов.

Древним людям было не проще, чем нам, переступить порог «убийства ближнего»

— именно потому, что они были ближе к своей биологической основе.

Существуют пути, позволяющие обойти «биологическую защиту вида». Природа

предусмотрела механизм для временного снятия этой защиты. Он работает

только в очень редких ситуациях — например, в момент схватки «не на жизнь,

а на смерть». В таком случае, однако, исчезают и многие другие

биологические защитные механизмы — притупляется боль, умолкает инстинкт

самосохранения. Способность убить «такого же, как я» дается только вместе с

готовностью умереть[10]. Это и есть биологическая основа того, что мы

обозначили как furor: «исступление», «выход из себя», «готовность к

смерти».

Этот механизм можно запустить двумя способами. Первый — естественный:

поставить себя в ситуацию, когда furor «вскипит в крови» сам собой. Отсюда

— богатейшая культура оскорбления, вырабатываемая в соответствующих

сообществах. Оскорбление врага — особенно публичное, брошенное ему в лицо —

предназначается не столько для подавления психики оскорбляемого, сколько

для разжигания ярости оскорбителя. При этом молчание, «проглатывание»

оскорбления биологически эквивалентно принятию «позы подчинения» в

поединке, а ответ на него разжигает в оскорбляющем furor. Отсюда —

изощренная, иногда многочасовая перебранка противников перед началом

схватки.

Можно использовать обходные пути — разжечь в себе furor искусственно.

Простейшим — и хорошо исследованным — средством для этого является особый

вид отравления: опьянение. Практически все известные нам от древних времен

психоактивные вещества (и прежде всего алкоголь) имеют основной целью

именно специфическое помутнение сознания, цель которого — разжигание

агрессивности, впадение в ярость, включение furor’a.

Все эти способы, однако, несовершенны, поскольку предполагают, что

происходит противоборство, т. е. жертва загнана в угол и вынуждена принять

бой. Но охота на скрывающуюся, прячущуюся, убегающую жертву (и, тем более

война — как методичное убиение себе подобных) требует совсем другого

настроя. Она требует, прежде всего, хладнокровия.

4.4 Рождение абстрактного мышления из духа армейской дисциплины

Одним из самых известных «философов милитаризма» является Гегель. Его

рассуждения о «сословии храбрости» (так он называл военных), созерцание из

йенского окна въезжающего в город Наполеона (его он назвал «мировым духом»

), и уж тем более — знаменитая «диалектика раба и господина» — составили

ему прочную репутацию знатока вопроса. Мы намерены говорить о гегелевском

милитаризме, обратившись совсем не к тем текстам, которые немедленно

приходят на ум. Немецкому мыслителю принадлежит короткое, бойко написанное

эссе на тему форм мышления. Называется оно «Кто мыслит абстрактно?»[11]

(«Wer denkt abstrakt?») и обычно цитируется в качестве образчика так

называемого «философского юмора». Хотя ничего смешного в этом тексте нет.

Гегель не определяет понятия абстрактного мышления. «Мы находимся в

приличном обществе, где принято считать, что каждый из присутствующих точно

знает, что такое «мышление» и что такое «абстрактное», — легко обходит он

тему. — Стало быть, остается лишь выяснить, кто мыслит абстрактно. Дальше

публике предъявляется парадокс: «Кто мыслит абстрактно? — Необразованный

человек, а вовсе не просвещенный. В приличном обществе не мыслят абстрактно

потому, что это слишком просто, слишком неблагородно (неблагородно не в

смысле принадлежности к низшему сословию), и вовсе не из тщеславного

желания задирать нос перед тем, чего сами не умеют делать, а в силу

внутренней пустоты этого занятия».

Дальше приводится пример абстрактного мышления. «Ведут на казнь убийцу. Для

толпы он убийца — и только. Дамы, может статься, заметят, что он сильный,

красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так?

Убийца — красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу —

красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельствует о моральном

разложении знати, добавит, быть может, священник, привыкший глядеть в

глубину вещей и сердец… Это и называется «мыслить абстрактно» — видеть в

убийце только одно абстрактное — что он убийца и называнием такого качества

уничтожать в нем все остальное, что составляет человеческое существо».

Ирония Гегеля понятна — однако предлагаемый пример крайне любопытен сам по

себе. Необходимо перестать видеть в убийце «человеческое существо» — и

увидеть только «убийцу» — чтобы его казнить. Та же самая проблема стоит и

перед «охотником за человеком». Для того, чтобы спокойно и хладнокровно

убить «другого», необходимо перестать видеть в нем человека. То есть нужно

абстрагироваться от этого факта.

Этот прием — абстрагирование — является необходимой частью обучения воина.

Ярость, furor, odhr — всего этого недостаточно, если жертва не принимает

боя, не вступает в отношение соперничества. В таком случае нужно внушить

себе, что охота идет «просто на добычу», в которой нет ничего

«человеческого».

Роль абстрагирования в армейской жизни трудно переоценить. Снова

предоставим слово Гегелю. «У пруссаков, — пишет он, полагая, что

иронизирует, — положено бить солдата, и солдат поэтому — каналья;

действительно, тот, кто обязан пассивно сносить побои, и есть каналья.

Посему рядовой солдат и выглядит в глазах офицера как некая абстракция

субъекта побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире с портупеей,

хотя и для него это занятие чертовски неприятно». На самом деле здесь

изложен простейший механизм передачи навыков абстрактного мышления: для

того, чтобы солдат начал понимать, чего именно от него ждут, к нему надо

перестать относиться как к человеку. Ту же роль играет пресловутая

«дисциплина», «плац», «надраенные пуговицы». Все это — механизмы обучения

абстрагированию. Естественное, целостное мышление, которое видит все

стороны предмета, просто немеет при столкновении с армейским дисциплинарным

абсурдом. Зачем надо тянуть носок и чистить пряжку? — Нет такого слова

«зачем», есть слово «надо». Зачем бьют солдата? — «Положено». — Зачем? —

«Делай, что тебе говорят». Соответствующие практики направлены на одно:

солдат, если он хочет «сохранить здравый рассудок», должен время от времени

откладывать его в сторону.

И, наконец, наступает самое важное — учения. В руках у солдата — автомат,

он целится в человекоподобный силуэт. Он точно знает, что стреляет не в

человека: это всего лишь картонка.

Зато потом, когда в перекрестии прицела окажется бегущая фигурка и надо

будет нажать на курок, старший товарищ скажет ему главную фразу: «представь

себе, что ты на стрельбах».

И курок будет нажат.

Фигурка упадет.

Биологический запрет на убийство преодолен

Итак. Армия — это инструмент абстрагирования, поддерживающий способность

воспринимать «такого же», как «иного», не видеть в другом человеке —

человека, «представителя своего вида». Армейский образ жизни, армейская

дисциплина, армейская «технология» — это обретение человеком способности

«убивать людей и уничтожать вещи», не сходя при этом с ума, не превращаясь

окончательно в «антиобщественное животное».

Из этого сразу же следует несколько важных выводов. Обретя способность к

абстрагированию (и преодолению «видового запрета» на убийство), люди начали

вырабатывать механизм закрепления этого результата. Теперь запрет на

убийство «своего» должен отключаться автоматически, по предъявлению какого-

то признака «чуждости». Формируется универсальное понятие «чужого» — «с

виду человека», но на самом деле — «законной добычи». Следующим шагом

является установление какого-нибудь критерия, который позволил бы нам

отличать «настоящих людей» от «ненастоящих». Таковым может быть все что

угодно — язык (или хотя бы акцент, сколь угодно легкий — достаточно того,

чтобы он воспринимался на слух), внешность (любые внешние отличия),

религиозные, идеологические, и любые прочие различия. Все они, в конечном

итоге, нужны для того, чтобы отделить «своих» от «чужих» и помочь

воспринять «чужого» как потенциальную жертву. Выработка критериев

абстрагирования, опираясь на которые одни люди могут убивать других людей,

стала универсальным механизмом структурирования общества. В этом смысле не

случайно, что армия оказывается одним из наиболее успешных инструментов не

только войны, но и модернизации общества.

5. Психологические механизмы возникновения общности как фактор

самосознания групповой принадлежности.

В психологической науке , точнее в психологии межгрупповых отношений

накоплен достаточно большой опыт изучения и анализа проблем близких к

интересующей нас теме войны – межгрупповой агрессии психологические корни

которой можно рассматривать как основу для философского обобщения и анализа

противостояния и взаимоуничтожения общностей. При этом я буду использовать

методологическое допущение, согласно которому между психологическими

закономерностями межгрупповой агрессии и философской проблемой «Как

возможна война?» существует взаимосвязь.

История изучения межгруппового взаимодействия началась с рассмотрения

проблемы межгрупповой агрессии в работах классиков социальной психологии

Г.Лебона (1896) и У.Макдугала (1908) но регулярные эмпирические ( в том

числе экспериментальные) исследования в этой области развернулись после

Второй Мировой Войны XX века которая явилась своеобразным катализатором

подобного рода исследований. Приняв в качестве единицы анализа общность

понимаемую не только как социально объективное но и как субъективное

психологическое объединение людей ( Б.Ф. Поршнев ) исследователи формулируя

проблемное поле в качестве исходного ставили вопрос о поиске

психологической первопричины образования общностей.

Так, например, в отечественной психологической науке Б.Ф. Поршнев выделяет

в качестве такой первопричины не межличностные отношения и взаимодействия,

складывающиеся между индивидами и объединяющие людей в группы, а

межгрупповые отношения, строящиеся по типу противопоставления и

обособления, на основе которого формируется групповое самосознание и

чувство общности. Обособление и противопоставление, по мнению

исследователя, -необходимое условие и изначальный импульс объединения людей

к их познанию себя как общности:«Субъективная сторона всякой реально

существующей общности … …конституируется путем этого двуединого или

двухстороннего психологического явления которое мы обозначили выражением

«мы» и «они», путем отличения от других общностей, групп вовне и

одновременного уподобления людей в чем-либо друг другу внутри»[12].

Обособление и противопоставление общности внешнему социальному окружению с

одновременным уподоблением и единением внутри является универсальным

социально-психологическим механизмом, посредством которого реализуются и

воспроизводятся отношения между социальными группами, т.е. общественные

отношения.

Феномен противопоставления и обособления в западной социальной психологии

часто определяется и описывается как феномен внешнегрупповой враждебности,

универсальность и неизбежность которого постулируют практически все

западные социальные психологи. В.Самнер (1906), автор концепции

этноцентризма (восприятия и оценки других групп лишь с позиции ценностей и

норм своей группы), утверждал, что отношения между человеческими

сообществами могут строиться только на основе враждебности. В поздних

работах З.Фрейда излагается система взглядов на природу и функции

межгрупповой враждебности. Однозначно связывая внешнегрупповую враждебность

и внутригрупповую сплоченность, Фрейд ищет источник этих явлений в

мотивационной сфере индивидов, привлекая в качестве объяснительной схемы

эдипов комплекс.

Внешнегрупповая враждебность и агрессивность как способ разрешения

внутриличностных конфликтов и фрустраций используется в качестве

объяснительной схемы в ряде исследований: авторитарной или

этноцентрической личности (Adorno,1950), генерализации агрессии возникающей

в результате фрустрирующего воздействия на личность (Berkowitz, 1962), роли

этнических стереотипов в регуляции отношений между представителями

различных этносов и рас (Allport,1954; Pettingrew, 1958).

С иных теоретических позиций подходит к проблеме межгрупповых конфликтов

М.Шериф. Истоки межгрупповой враждебности он видит в объективном конфликте

целей и интересов различных групп, неизбежно возникающем в ситуации

конкурентного взаимодействия их представителей (Sherif, 1966).В целой серии

экспериментов в летнем лагере для подростков ,целью которых было изучение

влияния характера межгруппового взаимодействия ( кооперативного или

конкурентного) на характер взаимоотношений складывающихся между группами и

внутри них, были получены следующие результаты:

1) в ситуациях соревнования, где победить могла только одна группа,

исследователи наблюдали проявления межгрупповой враждебности (агрессивность

к представителям других групп, негативные стереотипы в восприятии других

групп) и одновременное усиление внутригрупповой сплоченности.

2) в заданиях предполагающих объединение усилий обеих групп фиксировалось

некоторое снижение межгрупповой враждебности, но не устранение её

полностью.

Справедливо подчеркивая роль особенностей межгруппового взаимодействия в

формировании межгрупповых отношений концепция М. Шерифа не могла объяснить

факты зафиксированные в многочисленных экспериментальных исследованиях –

факты проявления межгрупповой враждебности и предубежденности в оценках

«своей» и «чужой» группы, возникающие в отсутствие объективного конфликта

интересов и вообще предшествующего опыта межгруппового взаимодействия.

Обобщая результаты вышеприведенных исследований можно утверждать, что

феномен межгрупповой враждебности является универсальным механизмом

формирования общностей, необходимым условием идентификации индивидом своей

групповой принадлежности. И если допустить возможность перенесения

закономерностей справедливых для групп численностью 10 -50 человек на

большие социальные группы такие как народ, нация, граждане государства, то

вполне справедливо можно сделать вывод о имманентной возможности войны как

необходимого условия возникновения сообщества.

6.Война и Мир – парадокс или диалектическое единство?

«Войны ведутся ради заключения мира» -- эту фразу можно прочесть в начале

знаменитого трактата Гуго Гроция «De iure belli ac pacis»[13], который в

разгар Тридцатилетней войны возвещал о рождении буржуазного общества и

содержал изложение основ международного права. В «Пролегоменах» и начальных

главах первой книги Гроций формулирует все главные предпосылки своего

исследования «права войны и мира». Вот некоторые из них: «права» в сфере

международных отношений создаются по взаимному соглашению государств из

соображений пользы; если законы любого государства «преследуют его особую

пользу», то нормы права народов «возникли в интересах не каждого сообщества

людей в отдельности, а в интересах обширной совокупности всех таких

сообществ»; источник права народов -- природа (ius naturae), законы

божественные и нравы людей; соблюдение права народов не менее необходимо,

чем соблюдение внутригосударственных законов; частные войны -- это те,

которые ведутся лицами, публичные же войны представляют собой войны,

ведущиеся носителями гражданской власти (и об этих-то войнах идет речь в

трактате); справедливы войны, которые ведутся в ответ на правонарушение, т.

е. согласуются с естественным правом и т. д. .

6.1 Частный характер войны

Представление о том, что мир является, так сказать, causa finalis военного

столкновения двух держав, безусловно, определяет все войны, которые велись

в системе сословных монархических государств. Формируются ли армии за счет

вербовки солдат или на основании принципа всеобщей воинской повинности,

рожденного эпохой национальных государств, -- в любом случае предполагается

частный характер войны. Иначе говоря, война рассматривается не как

отрицание, а как подтверждение всеобщего состояния мира. Добропорядочный

гражданин государства, всецело погруженный «в заботы войны», не может

пребывать в безопасности и вере в Бога, если не будет постоянно иметь в

виду мир. В противном случае «звериная сила», проступающая наружу в борьбе,

не будет смягчаться человеколюбием и неминуемо создаст опасность для

благополучия государства.

Стало быть, окончание войны должно ознаменоваться обеспечением

«добросовестности и мира», которые приведут к прощению злодеяний,

возмещению убытков и расходов, что в общем-то не так уж и плохо для

христиан, коим Господь даровал свой мир.

Так становится очевидно, что мирное, т. е. безопасное, состояние вещей

носит главным образом рациональный и гуманный характер. Более того, оно

определяет состояние военное не только юридически (через понятия всеобщей

справедливости и естественного права народов), но и метафизически, тем

самым изначально помещая войну в рациональные рамки. Свет Разума, который

освещает/освящает мир, светит людям и на войне. В самом деле, нет никаких

оснований предпочитать частное состояние войны всеобщему состоянию мира и

жертвовать человеколюбием, безопасностью и благополучием ради продолжения

войны, скрывающей в себе неверные ростки опасности, зла и ночи.

Первая мировая война -- первое крупное вооруженное столкновение XX века --

была ознаменована не только утратой частного характера, отличавшего войны

предыдущих столетий, но и стиранием грани между войной и миром. Вместе с

тем очевидно, что расширение частичного состояния войны в системе

буржуазных ценностей никак не могло привести к отрицанию всеобщего

состояния мира

. Очевидно и то, что причины утраты мира, сопровождающиеся кризисом

юридических и моральных норм, лежат в совершенно иной плоскости. А именно,

при сохранении норм международного права, на которое ссылаются воюющие

нации, утрачивается «ясное и отчетливое» понимание сущности мира как

всеобщего, т. е. общезначимого, состояния. Мир становится легким занавесом,

который грозит сорваться при первом же сильном порыве ветра.

Тем не менее и к Первой мировой войне долгое время применяли критерии XIX

столетия -- столетия, в которое европейский буржуа сумел в последний раз

запечатлеть свое рационалистическое представление о мире как безопасности в

пышных фасадах акционерных обществ, банков и жилых домов эпохи грюндерства.

Мировую войну продолжали рассматривать sub specie мира, дня и жизни,

исключая ее темную, ночную сторону.

6.2 Преодоление рациональной установки в понимании природы войны

Чешский философ Ян Паточка относится к числу тех, кто попытался разъяснить

природу войн XX века, начало которым было положено в 1914#1918 годах. В

книге «Эссе еретика»[14] он замечает: «Мысль, что сама война может что-то

объяснить, что в ней самой содержится возможность осмыслить многое, чужда

всем философам истории». Истолковывая мировую войну через открытие феномена

ночи, Паточка опирается на «Летопись военного времени» Тейяра де Шардена.

«Величайший, глубочайший опыт фронта и пребывания на линии огня заключается

именно в том, что он заставил увидеть ночь и уже не позволяет забыть о

ней».

С дневной точки зрения жизнь -- это высшая ценность, которая правит

человеком через требование избегать опасности смерти. Но на фронте жизнь

уступает место жертве, в которой обнаруживается свобода от всех интересов

мира, жизни и дня, ибо «от тех, кто приносится в жертву, требуется лишь

выдержка перед лицом смерти». Оттого-то самое глубокое открытие фронта, --

повторяет Паточка вслед за Шарденом, -- состоит в переживании «обрыва жизни

в ночь, борьбу и смерть, осознание, что их нельзя списать со счетов жизни,

хотя с точки зрения дня они кажутся просто небытием».

Эти важные мысли отсылают нас к другому философу и писателю XX века, Эрнсту

Юнгеру, творчество которого позволило Паточке взглянуть на Первую мировую

войну как на «решающее событие в истории XX века», определившее характер

столетия. То, что война понимается как нечто грандиозное, всеохватное, хоть

и осуществляемое через людей, но превосходящее их космическое событие,

безусловно, объединяет Шардена и Юнгера. Более того, у обоих мыслителей

ключевую роль играет опыт ночи, опасности, жертвы и абсолютной свободы.

Существенное отличие юнгеровского анализа войны, однако, состоит в том, что

он претендует на определение метафизического характера мировой войны,

который есть не что иное, как тотальная мобилизация, выступающая в форме

технической революции.

«Мировая война -- событие, превосходящее по размаху Французскую революцию»,

-- провозглашает Эрнст Юнгер в своем знаменитом эссе 1930 года «Тотальная

мобилизация»[15]. Переживание войны и фронтовой опыт (Кriegserlebnis,

Fronterlebnis) занимают, пожалуй, центральное место в мироощущении

поколения, к которому принадлежал Юнгер, прошедший всю войну и награжденный

осенью 1918 года высшим прусским военным орденом «Pour le mйrite». Первая

мировая война воспринимается как событие, радикально определившее

исторические черты новой эпохи, ознаменовавшее поворот, смену эпох[16]. В

событии войны Юнгер открывает огромный революционный потенциал. А именно,

благодаря осмыслению войны как космического феномена жизни, примиряющего и

объединяющего в себе дневную и ночную стороны, он фиксирует переход войны

из частичного состояния в состояние тотальное. Такое понимание войны как

тотальности позволяет Юнгеру увидеть в технической революции современности

скрытый «военный потенциал», potentiel de guerre. Более того, в той мере, в

какой техника обнажает свой военный характер, она выдает связь с жизнью,

является «инструментом жизни». Превосходный физиогномист эпохи, Юнгер

фиксирует рождение «новой действительности» современного мира из «стальных

гроз» Первой мировой войны, которая представляет собой планетарный

технический процесс. Военный потенциал техники, считает Юнгер, впервые

заявил о себе в крупных технических сражениях Первой мировой войны,

последовавших за битвой на Сомме 1916 года: «В смертельно искрящихся

зеркалах сражения военной техники мы узрели крушение безнадежно потерянной

эпохи».

Прежде чем превратиться в «безличную волну уничтожения», potentiel de

guerre должен был сформироваться в ходе работы. А если в современном

техническом мире война непосредственно связана с «рабочим тактом

гигантского производства», т. е. зависит от степени вооружения, то ее исход

определяется уже не в битвах армий всеобщей воинской повинности, а в битве

армий работы. Это означает, что более невозможно различить «работу в целях

мира» и «работу в целях войны» -- иными словами, стирается грань между

войной и миром. Тотальность, присущая новому типу войн XX века, не

оставляет места подлинному миру. Поскольку отношение к технике является

общим знаменателем для воина и рабочего, то функция современного воина

получает рабочее определение, а функция современного рабочего --

определение военное. Солдат становится рабочим в гигантском техническом

аппарате, а рабочий -- солдатом, от деятельности которого зависит результат

войны.

В эссе начала 30-х годов «Тотальная мобилизация» (1930) и «Рабочий» (1932)

Юнгер приходит к определению техники как «тотальной мобилизации».

«Тотальная мобилизация» есть не что иное, как метафизический характер

современности, охватывающий все жизненные отношения и без остатка

подчиняющий их единственной цели -- вооружению. «Картина войны как некоего

вооруженного действа… вливается в более обширную картину грандиозного

процесса работы. Наряду с армиями, бьющимися на полях сражений, возникают

новые армии в сфере транспорта, продовольственного снабжения, индустрии

вооружений -- в сфере работы как таковой… В этом абсолютном использовании

потенциальной энергии, превращающем воюющие индустриальные державы в некие

вулканические кузницы, быть может, всего очевиднее угадывается начало эпохи

работы -- оно делает мировую войну историческим событием, по значению

превосходящим Французскую революцию. Для развертывания энергий такого

масштаба уже недостаточно вооружиться одним лишь мечом -- вооружение должно

проникнуть до мозга костей, до тончайших жизненных нервов. Эту задачу

принимает на себя тотальная мобилизация, акт, посредством которого широко

разветвленная и сплетенная из многочисленных артерий сеть современной жизни

одним движением рубильника подключается к обильному потоку военной

энергии».

Один из важнейших моментов юнгеровского диагноза современности заключается

в узнавании того, что «в эпоху масс и машин» образ войны изначально «вписан

в мирное положение вещей». Отсюда следует, что огромный революционный

потенциал «тотальной мобилизации», понимаемой в «Рабочем» как функция

метаисторической фигуры «гештальта рабочего», способен питать военный

процесс и после фактического окончания войны. Отталкиваясь от этого

диагноза, мы можем трактовать войну как a priori любого экономического,

политического, социального или культурного процесса -- в той мере, в какой

требования «тотальной мобилизации» актуальны для государств, юридически

пребывающих в состоянии мира.

6.3 Не-мирный характер мира

Описание (диагноз) технической современности в «Тотальной мобилизации» и

«Рабочем» имело большое значение для философа Мартина Хайдеггера, который в

30-е годы размышлял об «истории бытия» и необходимости преодоления

нигилизма[17]. Для него «Рабочий» Юнгера «имеет вес, потому что он иначе,

чем Шпенглер, делает то, чего до сих пор не смогла сделать вся литература о

Ницше, а именно: дает опыт сущего и того, каково оно, в свете ницшевского

наброска сущего как воли к власти...». «В свете» опыта технической

действительности, или, говоря вместе с Юнгером, «тотального характера

работы», Хайдеггер пытается толковать и «тотальность» «мировых войн» как

следствие «бытийной оставленности сущего». В трактате «Преодоление

метафизики» (1939) показывается, как человек втягивается в процесс

«технического обеспечения» и сам превращается в «ценнейший материал для

производства», позволяя своей воле полностью раствориться в этом процессе и

становясь «объектом» бытийной оставленности[18]. Согласно Хайдеггеру,

мировые войны -- это «миро-войны» (Welt-Kriege), «предварительная форма

устранения различия между войной и миром», каковое неизбежно, поскольку

«мир» стал не-миром вследствие оставленности сущего истиной бытия. Иными

словами, в эпоху, когда правит воля к власти, мир перестает быть миром.

«Война стала разновидностью того истребления сущего, которое продолжается

при мире... Война переходит не в мир прежнего рода, но в состояние, когда

военное уже не воспринимается как военное, а мирное становится

бессмысленным и бессодержательным».

Говоря об a priori войны или, вслед за Хайдеггером, о не-мирном (военном)

характере мира, мы, конечно, подразумеваем не только гражданский порядок,

который выстраивается в силовом поле между полюсами двух мировых войн, но и

его превращения -- десятилетия планетарного противостояния двух «лагерей» и

провозглашенную в начале 90-х годов эпоху глобализации (мондиализации).

Иными словами, понятие a priori войны означает экономические, политические

и социальные требования, которые вытекают для Европы и России из

тотальности мировых и гражданских войн.

Очевидно, что взгляд на войну как на гигантский процесс работы влечет за

собой смену социальной и политической перспективы. Немецкий исследователь

антидемократического мышления в Веймарской республике К. Зонтгеймер

отметил, что в жесткой реакции на веймарский пацифизм существенным было не

столько «переживание войны», сколько политическое целеполагание, которое из

него следовало. В частности, опыт фронтовика стал «формой легитимации»

нового национализма, который содержал сильные элементы социализма и,

соответственно, противопоставлял себя либеральному национализму XIX века.

Эта тенденция по-разному конкретизировалась в работах многих представителей

«консервативной революции» в Германии. О. Шпенглер предложил свою формулу

«военного социализма», указывая тем самым на начавшийся в августе 1914 года

процесс размывания границ классового государства, который проявился в

национализме фронтовиков и социалистически структурированной военной

экономике. Немецкий юрист Э. Форстхоф усматривал в духовной мобилизации

нации, обусловленной вторжением в ее жизнь военного опыта, переход к

тотальному государству, где больше не будет неполитической сферы. Поэтому

Форстхоф предъявлял к немецкому правоведению основное требование:

«приблизиться к политической жизни». Его дополнял К. Шмитт: «Между тем мы

познали политическое как тотальное, и поэтому мы знаем также, что решение о

том, является ли нечто неполитическим, всегда означает политическое

решение, независимо от того, кто его принимает и какими обоснованиями оно

оснащается».

Э. Юнгер в своей политической публицистике 20-х годов утверждал, что

государство будущего должно строиться на четырех опорах, на «национальной,

социальной, военной и диктаторской идее». Однако уже в «Рабочем» он

приходит к ясному осознанию того, что принципы «нации» и «общества» -- «две

великие опоры государства XIX века» -- теряют свой смысл там, где «образ

войны вписан в мирное положение вещей». В XIX столетии нации представлялись

по образцу индивидов, объединяющихся в «коллектив» (собственно, nation),

общественный же договор служил, в свою очередь, образцом для

межнациональных договоров. Отсюда вытекало то, что гигантские государства-

индивиды, руководствующиеся «моральным законом в себе», были лишены

возможности образовывать настоящие империи, ибо в рамках общественного

договора не существует ни власти, ни права, которые бы ограничивали или

согласовывали их претензии. «Усилия наций, претендующих на легитимность за

пределами своих границ, обречены на провал потому, что они становятся на

путь чистого развертывания власти… Власть нарушает границы отведенной для

нее правовой сферы и тем самым проявляется как насилие, вследствие чего, в

сущности, уже не воспринимается как легитимная. Усилия общества,

претендующего на то же самое, следуют обратным путем; они пытаются

расширить сферу права, для которой не отведена никакая властная сфера. Так

возникают объединения типа Лиги Наций -- объединения, чей иллюзорный

контроль над огромными правовыми пространствами находится в странной

диспропорции с объемом их исполнительной власти»[19]. Согласно диагнозу

Юнгера, такая диспропорция неизбежно порождает «гуманистический

дальтонизм», выражающийся в теоретическом конструировании новых правовых

пространств и процедуре санкционирования de iure уже совершившихся de facto

актов насилия. «Так сегодня появилась возможность вести войны, о которых

никому ничего не известно, потому что сильнейший любит изображать их как

мирное вторжение или как полицейскую акцию против разбойничьих банд --

войны, которые хотя и ведутся в действительности, но никоим образом не в

теории».

Стало быть, принципы «нации» и «общества» были нацелены на обеспечение

индивидуалистического буржуазного понятия о свободе, реализуемого внутри

наций при всеобщем состоянии мира. В мире, стоящем под знаком техники и

наращивания вооружений, всеобщие принципы XIX столетия превращаются в

«рабочие и мобилизационные величины» и уже не являются целью прогресса.

Юнгер показывает, как в ходе мобилизации средств национальной демократии во

время мировой войны (парламенты, либеральная пресса, общественное мнение,

гуманистический идеал) социализм становится «предпосылкой более строгого

авторитарного членения, а национализм -- предпосылкой для задач имперского

ранга».

Таким образом, в той мере, в какой война обнаруживает свой априорный

характер, не только вскрывается глубокий кризис юридических и социально-

политических понятий, но и претерпевает изменение взгляд на экономику как

на либеральное предприятие. Интересно, что для Юнгера, который был близок

кругу национал-большевиков Э. Никиша и посещал вечера по изучению плановой

экономики при советском посольстве в Берлине, опыт Советской России стал

своего рода парадигмой для описания современной действительности как

«тотальной мобилизации»; «рабочий» же -- этот новый тип человека и господин

техники -- имел множество сходств с советским социалистическим рабочим 30-х

годов. Русская «пятилетка», как замечает Юнгер, впервые явила миру попытку

сведения в единое русло совокупных усилий великой империи: в частности,

плановая экономика, представляющая собой не более чем итог демократического

развития, перерастает схемы экономического мышления и сменяется

«развертыванием власти как таковой».

Даже спустя почти 50 лет, в 1980 году, Юнгер продолжал считать, что

«марксизм русской чеканки представляет собой сегодня единственную силу,

которая что-то значит в метафизико-историческом плане», и называл Советский

Союз «застывшей революцией». Очевидно, здесь имеется в виду не только то,

что на Востоке (в СССР, ГДР и Китае) «гештальт рабочего» нашел наиболее

полное историческое воплощение. Эти высказывания следует понимать и как

подтверждение изменившейся реальности «тотальной мобилизации»: декларируя

мир, общество скрывает свои попытки приспособиться к технике, утрачивающей

конкретный «механический» характер и становящейся все более «виртуальной».

Ведь именно приспособление к атомной технике определило специфику

противостояния «социалистического» и «капиталистического» «лагерей»,

которое получило название «холодной войны». При этом «гонка вооружений»

стала экономической и политической реализацией априорного военного

требования. Например, продолжение «холодной войны» внутренне связано с

развитием индустриальной системы в США, которая не может легко отказаться

от огромных экономических выгод, которые приносит гонка вооружений на всей

планете (Д. Ж. Гэлбрейт). Сюда, конечно же, относится и феномен

ожесточенной идеологической и информационной войны. В частности, С.

Хантингтон, исследуя антагонизм Востока и Запада в системе международных

отношений, приходит к выводу, что «холодный мир» и «холодная война» будут

еще долго определять отношения между группами, представляющими разные

цивилизации (после иранской революции 1979 года началась «необъявленная

война» между исламской и западной цивилизациями).

6.4 Война против войны.

Впрочем, возможен и иной взгляд на военный характер современного мира. Он

замечает иное измерение войн XX века, выходящее за рамки фразеологии

«холодной войны», «атомной войны», «третьей мировой войны», «четвертой

мировой войны» и других еще неведомых войн. Такой взгляд предлагается в

статье Михаила Маяцкого «Новая непрозрачность в эпоху перехода от мирной

экономики к военной» (фрагмент был недавно впервые опубликован в приложении

к «Независимой газете»)[20]. «Несомненно, что мы вошли в фазу ре-

банализации войны… Основным моральным стержнем новой войны стала забота о

том, как бы избежать войны. Если кто-то хочет пересмотреть национальные

границы (Чечня, Косово), против него начинают войну, чтобы

воспрепятствовать прецеденту, т. е. избежать войны (большей, более

жестокой). Хотя всем понятно, что это и есть самая настоящая война, больше

которой по эту сторону атомного рубежа уже просто не может быть…» М.

Маяцкий заостряет формулировку: «объявлена война войне». «Война есть

варварский атавизм и должна остаться в прошлом, и нет цены (материальной,

человеческой), которую мы не были бы готовы заплатить (т. е. нет войны,

которую мы не были бы готовы начать), чтобы она не началась… Современная

война ведется не против и не во избежание ядерного конфликта, а против и во

избежание а-моральной, до-моральной войны… Наступившая эпоха войны не

только не противоречит эре глобализации, как считал/ет Эко, но даже

предполагает ее, Интернет является детищем Пентагона в такой же степени,

как и цветовое кино является побочным продуктом военной аэрофотосъемки…»

Известная доля близорукости не мешает автору отчетливо видеть военный

характер мира (в хайдеггеровском смысле) или a priori войны также и после

провозглашения эпохи глобализации (мондиализации). Здесь М. Маяцкий

любопытным образом повторяет Я. Паточку. Разница состоит в том, что, в

отличие от современного философа-публициста, Паточка отталкивался от войн и

революций начала XX века. Из них родилось не только острое ощущение

иллюзорности мира, т. е. дневной стороны жизни, но и осознание

«бессмысленности идей социализма, прогресса, демократии и свободы». Вместе

с тем гуманист Паточка не может не сожалеть, что опыт абсолютной свободы,

объединивший врагов в акте солидарности и любви, этот «великий опыт,

единственно способный отвратить человечество от войны», не нашел применения

в истории XX века. Впрочем, проникнутый глубокой грустью вопрос: «Почему

этот опыт не играл и до сих пор не играет в нашей жизни той роли, которую

играла и играет в большой войне XX века мнимая война за мир?» исходит из

глубокого понимания реальности новой «войны против войны». Генеалогию

европейского феномена борьбы за мир Паточка прослеживает с поразительной

точностью. Его первые ростки можно найти еще у Барбюса, в полной же мере он

проявил себя в исторически важной и недооцененной форме при переговорах в

Брест-Литовске, а позже -- во время Второй мировой войны и после нее.

Решимость покончить со всем, что делает возможной войну, свидетельствует,

по мнению Паточки, о том, что и в этом движении «ощущается нечто

„эсхатологическое“, нечто подобное концу всех ценностей дня». Осознанная

бессмысленность прошлой жизни и войны ведет, таким образом, к оправданию

новой -- войны против войны.

Очевидно, что размах социальных и экономических успехов и не меньший размах

нищеты в странах «третьего мира», планетарные конфликты и «борьба с

терроризмом» доказывают неспособность глобализированного человечества

победить в войне, которая понимается как «борьба за мир». Ведь условием

возможности мира уже давно стала война, а мир уже давно перестал быть

мирным. Вправе ли мы тогда искать в «подключении» к процессу глобализации

(мондиализации) вкупе с ее сомнительными «вызовами» шанс исхода в

безопасный мир, если она сама рождается из опыта утраты мира?

Заключение

Отвечая на письмо А.Эйнштейна Зигмунд Фрейд писал: «Было бы

ошибочным считать, что правда изначально всесильна, она всегда существовала

лишь при мощной поддержке. Готовность вступить в драку может быть

обусловлена многими мотивами, провозглашенными или невысказанными. Одним из

них является удовольствие от агрессии и разрушения. Удовлетворение,

порождаемое деструктивными тенденциями, естественным образом поддается

влиянию других факторов, природа которых имеет эротическую и идеологическую

окраску. Временами создается впечатление, что идеологические мотивы есть не

что иное , как защита от жестоких природных явлений, но иногда они

просматриваться более отчетливо и на помощь им приходят подсознательные

деструктивные побуждения подобно проявлениям жестокости во времена Святой

Инквизиции.

Инстинкт смерти непременно уничтожил бы личность, если бы не

разворачивался в сторону внешних объектов, следовательно, человек,

уничтожая объекты внешнего мира, спасает собственную жизнь. Назовем это

биологическим извинением за те отвратительные и опасные побуждения, с

которыми мы пытаемся бороться. Они более естественны, чем сопротивление

которое мы им оказываем. Учитывая наши насущие интересы, попытку устранения

агрессивных тенденций в человеке следует считать бесполезной».

Провидческий пессимизм Фрейда не утратил силу и в наши дни. Война

продолжает играть в жизни Человечества важную роль и пройдя через различные

формы, прочно войдя в мировоззрение является фактором определяющим будущее

человечества. Существуя как возможность преодоления или поддержания

неравенства между общностями война вытесняет понятие мира, замещает его,

предопределяет парадоксальность существования человека.

Литература

1. «Современная психология» справочник «ИНФРА-М» под ред.

В.Н.Дружинина, М.,1999.

2.Карл Меннингер «Война с самим собой» «Эксмо-Пресс» М, 2000.

3.Эрих Фромм «Бегство от свободы; Человек для себя» ООО «Попурри» 1997

4.Эрнст Юнгер «Рабочий; Господство и гештальт» СПб, «Наука»2000.

5.Норберт Элиас «Общество индивидов» «Праксис» М., 2001

6.М.М. Маковский Сравнительный словарь мифологической символики в

индоевропейских языках «Образ мира и миры образов» М., «Владос» 1996.

7. Журнал «Наш современник» №№ 1 – 12 2001, 2002гг.

8. Л.В. Блинников «Великие философы» словарь-справочник М.

«Логос»1999.

Internet ресурсы:

1. Рубрикон – электронные версии энциклопедий и справочников

www.rubrikon.ru

2. Журнальный зал. Электронная версия журнала «Отечественные

записки» http://magazines.russ.ru/

3. Электронная версия книги А.М. Морозова «Психологическая война»

(Киев 1996) http://psyfactor.by.ru/index.html

4. Философская Антропология http://anthropology.ru/

5. Войны нового поколения http://www.ateney.ru/ruinyHolVoiny.htm

-----------------------

[1] А.Эйнштейн и З.Фрейд Почему война? Париж Международный институт

интеллектуального сотрудничества, 1933.

[2] Статья взята из Интернет версии БСЭ предоставленной интернет проектом

«Рубрикон» www.rubrikon.ru -информационно-энциклопедический проект

компании «Русс портал», в рамках которого пользователь получает свободный

доступ к полным электронным версиям важнейших энциклопедий и словарей,

изданных за последние сто лет в России

[3] Полный электронный вариант текста Третьего издания «Большой советской

энциклопедии» (БСЭ), выпущенной издательством «Советская энциклопедия» в

1969 - 1978 годах. www.rubrikon.ru

[4] Полный электронный вариант текста «Толкового словаря живого

великорусского языка» Владимира Ивановича Даля (тт. 1-4, 1863-66) в

соответствии с современными правилами орфографии. Содержит около

200 000 слов. www.rubrikon.ru

[5] Полный электронный вариант текста второго, переработанного и

дополненного издания Энциклопедического словаря «Конституция Российской

Федерации» (1997). Содержит 430 статей. www.rubrikon.ru

[6] Из журнала "Путь",№ 61 издававшегося в Париже Николаем Бердяевым в 1925-

1940 гг.

[7] (Политика 1 253а 5–10).

[8] (Политика, 1 253a 5–10, 30–35).

[9] Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. Проблемы палеопсихологии.

М.: Мысль, 1974.

[10] Секацкий А. Соблазн и воля. СПб.: Борей-Арт, 1999.

[11] Все цитаты приводятся по изданию: Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет. В

2 т. Т. 1. // Сост., общая ред. и вступительная статья А. В. Гулыги. М.

Мысль, 1972. С. 388–394.

[12] Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. 2-е изд. М. : Наука ,

1979

[13] Гуго Гроций. О праве войны и мира. Кн. 1. Гл. 1, § 1

[14] . интернет-версия «Русского журнала» [www.russ.ru/antolog].

[15] Юнгер Э. Тотальная мобилизация // Юнгер Э. Рабочий. Господство и

гештальт / Пер. с нем. А. В. Михайловского. СПб.: Наука, 2000. С. 450.

[16] «Эта война сделала людей и их времена тем, что они есть. Такой род,

как наш, никогда еще не ступал на арену земли, чтобы распространить власть

над своей эпохой. Ибо никогда еще силуэт поколения не являлся на яркий свет

жизни столь темным и мощным, каким он вышел из-под сводов этой войны. И мы

не сможем отрицать, как бы ни хотели этого некоторые: война, отец всех

вещей, есть также и наш отец; в этом горниле, под этим молотом и резцом мы

стали тем, что мы есть. И до тех пор пока вертится в нас вибрирующее и

жужжащее колесо жизни, эта война всегда будет служить ей осью. Она

воспитала нас к борьбе, и мы будем оставаться борцами, пока мы живы»

(Juenger E. Der Kampf als inneres Erlebnis. Sдmtliche Werke. Bd. 7.

[17] Михайловский А. В. Значение языка «Рабочего» для хайдеггеровской

критики метафизики // Историко-философский ежегодник 2001. М.: Наука

[18] Хайдеггер М. Преодоление метафизики // Хайдеггер М. Время и бытие /

Пер. с нем. В. В. Бибихина. М.: Республика, 1993. С. 188.

[19] Юнгер Э. Рабочий. С. 281.

[20] Маяцкий М. Новая непрозрачность. Во имя чего сегодня гибнут на войне

хорошие парни // НГ Ex Libris. 24.10.2002

Страницы: 1, 2