Культ научно-технического разума и его противники

Культ научно-технического разума и его противники

МГТУ им. Н. Э. Баумана

Реферат по философии

Тема:

Культ научно-технического разума и его противники

Студент: Гавриш

А.Н.

Группа: АК1-61

Преподаватель: Познер А.Р.

-2000-

Культ научно-технического разума и его противники

Наш век — это эпоха научно-технической революции, невиданного взлета

научной мысли. Социально-исторические предпосылки веры человека и

человечества в разум и науку в XX веке не менее, а более прочны и широки,

чем в предшествующей истории. Рациональное знание, в особенности научное,

стало важнейшей составляющей нововведений, кардинальных социально-

исторических преобразований, основной формой повышения производительности

труда и изменения всех форм человеческого бытия.

Сциентизм и антисциентизм

Научно-техническая революция, широко развернувшаяся во второй половине XX

века, породила не только проблемы и противоречия, но и надежды на то, что с

помощью новых научных дисциплин и новой техники будут наконец разрешены

трудные проблемы и противоречия человеческой жизни. Такие умонастроения

получили в наше время название «сциентистских» (от лат. scienlia — наука) и

«техницистских». Формы их были различны:

существовали разновидности «кибернетического», «генетического»,

«компьютерного» и т. д. техницизма и сциентизма. В свою очередь, различные

виды сциентизма положены в основание концепций индустриального,

постиндустриального, информационного общества, которые в 50—80-х годах

сменяли друг друга на арене идейной борьбы. Культ сугубо современного

научно-технического знания и был «новым изданием» культа разума.

В известном отношении культ научно-технического разума, «функциональной

рациональности» (понятие, введенное в обиход видными социологами и

философами XX века Э. Дюркгеймом и М. Вебером) в XX веке был взвинчен выше,

чем в эпоху классики. Влияние научно-технического разума на социальное

развитие, жизнь людей рисовалось как мощное и прямое. В 50—60-х годах — на

волне высокой экономической конъюнктуры — приобрела широкое влияние

концепция «общества всеобщего благоденствия», построенного на принципах

«рациональной эффективности».

Наиболее популярные в те времена западные авторы (У. У. Ростоу, Д. Белл и

др.), обещая «общество всеобщего благоденствия», полагались именно на взлет

и чуть ли не на чудодейственную силу научно-технического разума, на

«разумность», «научность» управления, на рост образовательного уровня

больших масс населения и т. д. Техницистские и сциентистские иллюзии

сплелись также с технократической утопией, с представлением о грядущей

власти (от греч. «кратос» — власть) компетентных научно-технических

специалистов, экспертов, то есть, собственно, с представлением о той же

безраздельной власти научно-технического разума.

Сторонники сциентистских и техницистских концепций в 50—60-е годы

поспешили даже назвать сроки исполнения своих сверх оптимистических

«предсказаний»: благоденствие, власть технократов «назначались» на 70—80-е

годы. Иллюзии были развенчаны. 70—80-е годы общество встретило невиданными

научно-техническими достижениями, повышением производительности труда и

уровня жизни в ряде стран, но и обострившимися проблемами и противоречиями,

которые привели ныне живущих людей на грань самого, пожалуй, опасного

кризиса в его истории. Исчезли ли сегодня техницистско-сциентистские,

технократические концепции? Отнюдь нет. Они, правда, заметно видоизменили

свою форму.

В 50—60-х годах сциентизм и техницизм выступали главным образом в виде

сугубо оптимистических представлений о настоящем и будущем. В последние

десятилетия сциентисты и техницисты раскололись на два лагеря. Одни,

разочаровавшись в возможностях науки и техники, но не усматривая других

равноценных им стимулов и механизмов социального прогресса, выдвигают идеи

своего рода умеренного, критического оптимизма или даже сциентистского

пессимизма. Другие, подвергая критике слишком благодушный сциентизм

прошлого, охотно указывая на социальные противоречия, конфликты,

прогнозируя их и в будущем, по-прежнему возлагают основные надежды на новую

волну научно-технического прогресса, на преобразующую роль знания, на

экономические изменения (хотя с большим вниманием, чем прежние техницисты и

сциентисты, относятся к политическим, духовно-нравственным и

гуманистическим факторам). Между концепциями индустриального,

постиндустриального общества и, например, новейшими концепциями

информационного общества существует несомненная преемственность — она

состоит как раз в верности методам и приемам техницизма, сциентизма. Снова

— и в «новейших» вариантах — утверждается культ разума и науки.

Приведем в качестве примера концепцию японского автора Е. Масуды,

изложенную в книге с названием, которое четко раскрывает упомянутую

преемственность: «Информационное общество как постиндустриальное общество»,

впервые опубликованную в 1986 году. Было бы принципиально неверно

недооценивать практическое влияние подобных концепций — именно они служат в

качестве своего рода «философии действия» при осуществлении

крупномасштабных научно-технических нововведений и связанных с ними

социальных преобразований. Е. Масуда был среди тех, кто разработал план-

прогноз информационного общества, который, по крайней мере в его научно-

технической и организационной части, был не без успеха реализован в Японии

и других индустриально развитых странах капитализма. Обычно такого рода

учения содержат в себе целые разделы, идеи и выводы которых представляют

немалый теоретический и практический интерес. Так, у Е. Масуды (а также у

авторов других концепций информационного общества — Д. Белла, А. Тофлера в

их последних работах, Дж. Нэсбита и др.) исходным является анализ

особенностей науки и техники на «информационной» стадии развития общества

(интеграция компьютера и средств телекоммуникации), а также выяснение

специфики информации как первоосновы новейшей научно-технической

деятельности. Преимущества и специфику информации Е. Масуда видит в том,

что она не исчезает при потреблении, не передается полностью при обмене

(оставаясь в информационной системе и у пользователя), является

«неделимой», то есть имеет смысл только при достаточно полном наборе

сведений, что качество ее повышается с добавлением новой информации.

Действительно, общество, научно-техническая, производственно-практическая,

теоретическая деятельность которого основана на оперативно накапливаемой,

разумно используемой информации, в принципе получает в свое распоряжение

ресурсы огромной значимости, доступные многократному и многостороннему

использованию, дальнейшему «возобновлению» в усовершенствованном виде и

быстрому созданию новых информационных систем. Информация — это, во-первых,

знание относительно нового типа, пригодное для дальнейшего использования, а

во-вторых, знание, производство, хранение и применение которого

действительно становится все более важной для общества деятельностью,

порождает соответствующие ему технико-организационные структуры.

Возрастающая роль информации и информационных систем — исторический факт,

лежащий в основании концепций информационного общества. Другой факт —

быстрое, поистине революционное воздействие «информационного разума» на

производство, управление, всю жизнь людей.

Е. Масуда обсуждает и ряд других реальных проблем: о формировании «новой

среды» жизни людей, имея в виду «компью-тополис» — город с такими

«информационными системами», как кабельное многоканальное телевидение; о

транспортной рельсовой системе пассажирских двухместных экипажей; об

автоматизированной доставке товаров; о новых компьютерных системах

здравоохранения и обучения; об автоматическом контроле за загрязнением

окружающей среды; о центрах научной, управленческой информации,

профессиональной ориентации и т. д. Надо отметить, что это не утопические

мечтания, а проекты, находящиеся в стадии эксперимента, реализации или

проектирования.

С научно-технической, организационно-управленческой точек зрения изучение

новейших концепций информационного общества представляет большой позитивный

интерес. Что же касается социально-философских предпосылок и выводов этих

концепций, то их общими чертами остаются техницизм и сциентизм, культ

«информационного разума», от прогресса которого опять ожидают прямого и

кардинального преобразования общественных отношений, в том числе отношений

собственности и власти.

Реакцией на сциентистские и техницистские утопии является усиление

антитехницистской, антисциентистской волны. Она, впрочем, на протяжении

всего XX века достигала достаточно высокой отметки. Развенчивание иллюзий

техницистско-сциентистского оптимизма вызывало и вызывает к жизни

«антиутопии».

В XX веке создано великое множество антиутопий. Немало известных

писателей работало в этом жанре — это Г. Уэллс, А. Франк, Э. Синклер, Дж.

Лондон («Железная пята»), К. Воннегут («Механическое пианино», в русском

переводе «Утопия 14»), Р. Брэдбери («451° по Фаренгейту»), братья

Стругацкие и др. Классическими считаются произведения Е. Замятина «Мы»,

английских писателей О. Хаксли «О дивный новый мир» и Дж. Оруэлла «1984

год». В них нарисованы резко критические образы «машинизированного»

будущего, отождествленного с тоталитарным государством, где наука, техника

доведены до совершенства и где подавлены свобода, индивидуальность.

Вымышленной Океанией в антиутопии Оруэлла управляет Большой Брат, который —

благодаря наисовершеннейшим техническим устройствам и службе надзора —

контролирует всех и вся. Океания — мир исполнителей, которых с детства

обучают в духе послушания, неспособности к самостоятельному мышлению, чему

служат специально сконструированные язык и идеология. А в них искореняются

словосочетания, подобные «политической свободе». И хотя в 1984 году

«орузлловский мир» в полной мере «не состоялся», немало западных авторов,

отодвигая «срок прихода Большого Брата», считают, что антиутопии еще станут

реальностью.

Создатели антиутопий вместе с техницистами и сциентистами, но существу,

исходят из идеи всевластия науки и техники, хотя не приемлют техницистского

оптимизма, заменяя его антитехницистским пессимизмом. Идейно-теоретические

основания техницистско-сциентистских и антитехницистских концепций, утопий

и антиутопий оказываются, таким образом, очень сходными. И только

эмоциональные оценки меняются на противоположные. Этими крайностями,

которые расходятся, но то и дело сходятся, немарксистские философия и

социология XX века чаще всего и оборачивались к миру социально-политических

дискуссий, к миру культуры. И все же никак нельзя сбрасывать со счетов роль

антиутопий как специфического вида социальной критики, как гуманистического

предостережения, обращенного к человеку и человечеству: смотрите, что может

произойти, если не контролировать развитие науки и техники, если во главу

угла не поставить потребности человека, его духовно-нравственные цели и

ценности.

Особого внимания заслуживает также и та сложная работа над проблемами

разума, техники, науки, которая шла в среде профессиональной философии. Она

подчас была малопонятна «со стороны», да не всегда и выливалась в ценные и

адекватные результаты. И все же вклад немарксистской философии XX столетия

в немалой степени состоит прежде всего в незавершенном и сегодня, не

лишенном противоречий и неясностей, но перспективном поиске нового

целостного образа человека и человеческого духа. А он включал в себя и

новое понимание рациональности вообще, научно-технической рациональности в

особенности. Постановка проблемы науки и техники, одним словом, была

включена в философию человека. Для понимания немарксистской философии XX

века очень важно подробнее рассмотреть совершенный ею «антропологический

поворот».