Философия М. Монтеня

Пифагоре и Диомеде невозмутимо поясняются сравнениями, взятыми

из области «отправлений желудка»). И всё ж, сам обращая

внимание на непрерывную «сумятицу» своих мыслей, Монтень

настаивает, что в этой путанице есть «порядок» своих мыслей,

что его мысли «следуют одна за другой – правда, иногда не в

затылок друг другу, а на некотором расстоянии, но они всё

же всегда видят друг друга хотя бы краешком глаза».

Они «видят друг друга» потому, что всегда

объединены неким общим предметом – вещью, темой, проблемой, и

поскольку проблемы «мучают» Монтеня неотступно, он словно

стремится исследовать их с разных сторон, испробовать разные

подходы, подобрать различные ключи. Вот эти постоянные

«кружения» мысли, её постоянные отходы в сторону Монтень и

назвал «отступлениями»; отступления не уводят от проблемы, но

приводят к ней с неожиданной стороны: «Предмету не наносится

никакого ущерба, если от него отступают, чтобы найти

правильный способ рассуждать о нём». Отступление – это обычный

способ устного диалога, живой беседы. «Самое плодотворное и

естественное упражнение нашего ума – по-моему, беседа». Этот способ

притягивает Монтеня как идеал, не случайно он так часто и

с такой похвалой упоминание сократические диалоги Платона.

Поэтому и «порядок», которого требует автор «Опытов», - это

именно диалогический порядок, присущий не столько учёному

диспуту, сколько непринуждённому житейскому спору; «Я требую не

столько силы и тонкости аргументов, сколько порядка, того

порядка, который всегда соблюдаю в своих словесных распрях

пастухи или молодцы, стоящие за прилавком, но никогда не

соблюдаем мы. Если беспорядок и возникает то потому, что спор

переходит в перебранку, а это случается и у нас. Но пыл и

раздражение не уводят от сути спора: речь идёт всё о том

же».

У Монтеня нет такой возможности сделать беседу,

дискуссию взаимной, потому что он не разговаривает, а пишет,

и как всякий пишущий находится наедине с самим собой: рядом

с ним нет ни одного человека, который мог бы его

расспросить или переспросить, усомниться в его точке зрения,

оспорить или подтвердить его мнение. Монтень вынужден делать

всё это сам: не доверяя чужим точкам зрения на мир, он не

склонен отдавать предпочтение и своей собственной. Каждую

секунду он готов уличить себя в неточности, а то и в

ошибке. «Но что если я считаю вещи тем, чем они на самом

деле являются?» - это испуганное восклицание рефреном проходит

сквозь все «Опыты».

Вот почему Монтень сам себя постоянно допытывает и

корректирует, превращая собственный текст в бесконечный

критический атокомментарий. Так отчасти проясняется название

самой книги Монтеня, которая есть не что иное, как множество

опытов, экспериментов, поставленных авторской мыслью над самою

собой. Внешняя беспорядочность книги лишь выражение

незавершённости этих опытов, имеющей основания в самой

личности писателя.

Наряду с внешней действительностью и большинством

чужих мнений о ней в «Опытах» существует ещё один, самый

главный объект анализа – « я » самого Монтеня. «Содержание моей

книги – я сам», - заявляет автор уже в предисловии. «Вот уже

несколько лет, как все мои мысли устремлены на меня самого,

как я изучаю и проверяю только себя, а если и изучаю что-

нибудь другое, то лишь для того, чтобы неожиданно в какой-то

момент приложить это к себе или, вернее, вложить в себя».

Одним словом, тот предмет, который изучал автор больше всего

иного, - это он сам, это моя метафизика.

Монтеня понимает, что «я» всегда выявляется через

его отношение к «другому», причём на первых порах это

отношение рисуется автору как чисто негативное, как абсолютный

разрыв между лицом и маской: «Люди не видят моего сердца,

они видят лишь надетую мною маску». Маска – всего лишь

продукт зависимости от «других», от их оценки, взгляда,

слова, реплики. Поскольку же все эти «мнения» постоянно

меняются, то «искать опоры в одобрении окружающих значит

опираться на, то что крайне шатко и непорочно». Отсюда

готовность Монтеня полностью уйти в себя: «Я не столько

забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том,

каков я сам по себе».

Для Монтеня, мыслителя рационалистического склада,

единственный способ обнаружить самого себя – познавательно-

аналитический, принимающий форму самонаблюдения. Самонаблюдение же

обязательно предполагает раздвоение личности на «я»

наблюдаемое и на «я» наблюдающее, на объект и субъект

анализа, причём искомое единство личности можно обрести лишь

тогда, когда эти два «я» придут в гармонию и анализируемый

получит одобрение со стороны анализирующего. «Чем больше я сам

с собою общаюсь и себя познаю, тем больше удивляюсь своей

бесформенности, тем меньше разбираюсь что же я, собственно

такое». И тем не менее, признавая, что «нет описания более

трудного, чем описание самого себя», Монтень немедленно

добавляет: «и в то же время нет описания более полезного».

Польза, о которой говорит Монтень, связана не с

возможностью человека познать истину о себе самом, а с его

способностью быть истинным. Все хаотические проявления

личности, описанные Монтенем, истины потому, что они спонтанны;

они представляют собой бесконечно многообразные и ничем не

связанные друг с другом моменты самообнаружения человека.

Каждый из таких моментов – это рождение нового «я», которое

появляется на свет лишь для того, чтобы быть сменённым

другим, новым «я» - и так до бесконечности: «Я ставлю своей

целью показать себя здесь лишь таким, каков я сегодня, ибо

завтра, быть может, я стану другим». Однако «завтрашнее» «я»

окажется таким же не посредственным, самоочевидным и

самоценным, как и «сегодняшнее», «вчерашнее» и т. п., и

потому все они абсолютно равноправны: «Я тогдашний и я

сегодняшний – совершенно разные люди, и какой из нас лучше, я,

право, не взялся бы отвечать».

Самонаблюдение, основанное на самоизоляции и на

противопоставлении себя «другим», не приносит Монтеню желанного

успокоения. Напротив, бесконечно дробясь, становясь подвижной

и почти призрачной, человеческая личность оказывается таким же

«ветром» и «ничто», как и все прочие «вещи» в подлунном

мире. «Мы совсем полые и пустые» - не устаёт жаловаться

Монтень. Лишённый всякой опоры вовне, человек обнаруживает

внутри себя лишь бездонную пропасть, онтологическую

безосновность. Но Монтеню трудно примириться с этим.

Движение философской мысли Монтеня от первой к

третьей книге «Опытов» нередко описывают как переход от

стоицизма к скептицизму. Такой переход обычно связан с

нарастанием у человека чувства внутренней свободы не только по

отношению к миру и другим людям, но даже к самому себе.

Пределом подобной свободы является универсальное сомнение, не

щадящее и самого сомневающегося. Скептическое сознание, будучи

последовательным, в конце концов, как показал Гегель в

«Феноменологии духа», превращается в «несчастное сознание»,

каковым и должно было бы стать сознание Монтеня. Но у него

этого не происходит, напротив, парадокс и важнейшая

особенность «Опытов» заключается в том, что Монтень

решительным жестом превращает «несчастное сознание» в своего

рода «счастливое сознание».

Это произошло вопреки универсальности сомнения

Монтеня, его философия отнюдь не разрушительна по своей

сути. Положительная направленность позиции Монтеня в том,

чтобы, отказавшись от антропоцентрической героизации

человеческого рода, признав «всё ничтожество человеческого

удела», не отчаяться и не преисполниться презрения к жизни

как таковой, а, напротив, отстоять её права и научиться

«искусству жить достойно» не столько в экстремальных, сколько

в самых обыденных ситуациях.

Уже давно было замечено, что Монтень, словно бы гордящийся

случайностью и необязательностью собственных «мнений», на самом

деле «окружает облаком сомнения очень плотное ядро своих

категорических утверждений». В отличие от скептиков,

подчёркивавших, что ни в одной области (ни в философии, ни

в науке, ни в этике) они не придерживаются каких-либо

определённых взглядов, Монтень с самого начала ищет - и

находит (по крайней мере для себя) – некую «истину», но

не всеобъемлющую «истину бытия», а вполне конкретную истину

жизненного поведения в окружающих его обстоятельствах. Делает

он это, однако, не путём пресловутого диалектического

«анализа» подмечаемых им на каждом шагу противоречий, а путём

их своеобразного «узаконивания».

Важнейшим в «Опытах» является противоречие между

«я» и «другими», между «личностью» и «обществом». На первый

взгляд проблема представляется не слишком сложной: если общество

лживо и извращенно, то оно должно быть подвергнуто критике

и стать объектом безжалостного осуждения во имя «я», какие

бы трудности ни встретились на пути его обретения. Так и

делает Монтень, он инстинктивно ставит между собой и «другими»

непроницаемую перегородку. В какой-то момент он даже доходит

до того, что утверждает существование двух моралей: одной –

«внутренней», вырастающей из «естественной» человеческой

природы, а другой – внешней, определяемой искусственными и

условными требованиями человеческого «общения». «Для суда над

самим собой у меня есть мои собственные законы и моя

собственная судебная палата ; другие видят не столько вашу

природу, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому

не считайтесь с их приговором, считайтесь лишь со своим».

Отсюда и возникает стремление Монтеня изолироваться от жизни;

он испытывает искушение «учёного отшельничества»; его увлекает

идея неучастия, поиск такой безопасной точки, откуда можно

было бы спокойно созерцать драмы и трагедии «других».

Совесть, как говорил Монтень, есть ничто иное,

как социальные нормы и ценности, признанные личностью

«своими», внутренне усвоенные. Таким образом, стена между

«своим» и «чужим» оказывается отнюдь не столь прочной, как

казалось, поскольку знать собственную «подноготную значит

просто-напросто объективировать её, увидеть глазами людей или

общественных определений, чей авторитет мы принимаем

добровольно. Вот почему, делает вывод Монтень, скрыть своё «я»

от окружающих равносильно тому, чтобы скрыть его от себя,

а высказать его вовне значит признать над собой власть и

суд социальных оценок: «Нужно увидеть и постигнуть свои

недостатки, чтобы уметь рассказать о них. Кто таит их от

другого, тот таит их от себя, от собственной совести» - дно из

знаменитых высказываний Монтеня.

Вот почему человек не только не может, но и не

хочет избежать зависимости от окружающих; он сам тянется к

ней: «Нас не столько заботит, какова наша настоящая сущность,

что мы такое в действительности, сколько то, какова эта

сущность в глазах окружающих. Даже собственная одарённость и

мудрость кажутся нам бесплодными, если ощущаются только нами

самими, не проявляясь перед другими и не заслуживая их

одобрения».

Иными словами, «познать себя» значит «быть познанным другими».

Поскольку же «самопознание» - одна из основных задач автора

«Опытов», она не может быть достигнута путём стихийного и

бесконтрольного «самовыражения», но требует тщательного и

продуманного «самоизображения», строящегося с постоянной

оглядкой на других, - не для того, чтобы угодить им, а чтобы

свериться с их точкой зрения, с помощью чужого взгляда

уловить свой подлинный облик. К своему удивлению Монтень не

может обнаружить этот облик сразу, с первой попытки; он

требует постоянных усилий и вглядываний в себя: «Рисуя свой

портрет для других, я вместе с тем рисовал себя в своём

воображении, и притом красками более точными, нежели те,

которые я применял для того же ранее». «Портрет», создаваемый

в «Опытах», - это менее всего результат пассивного запечатления

неподвижного «оригинала», поскольку сам оригинал выявляется и

формируется в процессе изображения: «Пока я снимал с себя

слепок, мне пришлось не раз и не два измерить себя в

поисках правильных отношений, вследствие чего и самый образец

приобрёл большую чёткость и некоторым образом

усовершенствовался». Совершенствующийся, изменяемый, исправляемый

от главы к главе, автопортрет Монтеня в «Опытах» - это

продукт напряжённого самопонимания автора, ощущающего

направленные на него со всех сторон взгляды «других».

Существует и второе препятствие, мешающее

самоизоляции Монтеня. Нет сомнения, что он искренен, когда

говорит о своей «малопригодности для дел, выполняемых сообща».

Или исповедуется в том самом чувстве «одиночества в толпе»,

которое будет столь выразительно описано Бодлером и которое

заставляет Монтеня «внутренне съёживаться и уходить в свою

скорлупу». «Толпа, - признаёт автор «Опытов», - заставляет меня

замыкаться в себе, и нигде я не беседую сам с собой так

безудержно и откровенно, с таким увлечением, как в местах,

требующих от нас сугубой почтительности и церемонного

благоразумия».

Монтень знает, однако, что в нём живут и прямо

противоположные склонности, он чувствует, что «рождён для

общества и для дружбы», и весь «обращён к внешнему миру».

Движимый стремлением остаться наедине с собой, он вскоре

замечает, что исподтишка всё время наблюдает за тем, что

происходит вокруг него, причём наблюдает отнюдь не безучастно,

как ему мечталось, а, напротив, весьма заинтересованно, ибо,

оказывается, подобные наблюдения позволяют ему судить не

только о чужой жизни, но и о том, как «соответственным

образом устроить свою».

Между «я» и «другими» возникает какая-то, самому

Монтеню ещё не вполне ясная, общность, побуждающая его

переживать добровольное уединение как измену людям, испытывать

по этому поводу угрызения совести и в конце концов не без

удивления признаться, что одиночество не только не приводит

его к самососредоточению, а скорее «раздвигает и расширяет

круг моих интересов, выводя меня за пределы моего «я»;

«никогда я с большей охотой не погружаюсь в рассмотрение дел

нашего государства и всего мира, как тогда, когда я наедине

с собой». Более того, в случае необходимости Монтень готов

прямо вмешаться в общественные события и сделать это со всей

присущей ему твёрдостью.

Таким образом, между бездной, отделяющую «я» от

«других», существует связь, которую, однако, Монтень не желает

связать. Не отвергая полностью контакты с обществом («нашу

деятельность, наши труды, наше состояние и саму нашу жизнь

надлежит предоставить обществу на службу»), он тем не менее

заявляет: «Даже общему и правому делу я привержен не более

чем умеренно, и оно не порождает во мне особого пыла». Так

возникает оригинальное «кредо» автора «Опытов»: «…чувствам,

отвлекающим меня от себя и привязывающим к чему-либо другому,

- им я противлюсь изо всех сил. Я считаю, что хотя и

следует одалживать себя посторонним, отдавать себя нужно

только себе самому».

Монтень потому лишь «одалживает», а не отдаёт

навсегда, себя обществу, что боится попасть к нему в кабалу,

боится таящейся в нём принудительной силы. Он во что бы то

ни стало хочет сохранить независимость, свойственную «мудрецу»,

«оберегающему свою душу от всякого гнёта, дабы сохранить ей

свободно судить обо всём». В результате Монтень как бы

раздваивается. «Нужно добросовестно играть свою роль, - говорит

он, - но при этом не забывать, что это всего-навсего роль,

которую нам поручили. Маску и внешний облик нельзя делать

сущностью, чужое - своим, господин мэр и Мишель Монтень

никогда не были одним и тем же лицом, и между ними всегда

пролегала отчётливо обозначенная граница». Стоя по разные

стороны этой границы, «Мишель Монтень» и «господин мэр» то

готовы отвернуться друг от друга, то протягивают друг другу

руки. Влекомый к двум прямо противоположным полюсам, автор

«Опытов» ни одному из них не отдаёт предпочтения, но ни

один и не отвергает. Он ищет не примирения этих полюсов, а

своего рода «третий путь», пролегающий между ними.

В главе «Опытов» - «О жестокости» два полюса

представлены двумя видами «добродетели» - «стоической» и

«сократовской». Первая связана с испытанием человека различными

трудностями; она предполагает «боль, нужду, презрение, чтобы с

ними бороться и сохранять душу в боевой готовности». Вторая

же не требует даже борьбы, поскольку находится на такой

высоте, что «не только презирает страдание, но даже

наслаждается им, упивается им», когда «стойкость и уверенность

в себе» переходят «в какое-то радостное веселие и

совершенно новую удовлетворённость». В обоих случаях,

подчёркивает Монтень, от человека требуется особая воля,

связанная как с « усилиями и предписаниями разума», так и с

«обучением», воспитанием, наставлениями, «занятиями».

Искренне восхищаясь добродетельными людьми обоих

родов, Монтень вместе с тем вынужден признать, что в нём

самом нет ни «боевой готовности», ни «добродетельной привычки».

Более того, ему просто нечего побеждать в себе, ибо

единственное, чем он может похвастать, так это отсутствие

наиболее тяжких пороков и наличие таких, которые

преодолеваются без всякого труда.

Отрицая за собой оба вида «совершенства», Монтень

относит себя к третьей породе людей, обладающих всего лишь

«хорошими природными склонностями»: «Моя добродетель – это

добродетель или, лучше сказать, безобидность, случайная и

преходящая». Случайная и преходящая «невинность» не требует ни

силы, ни активности души, но, проигрывая по сравнению с

«добродетелями» Сократа, обладает скромным, но неистребимым

достоинством «природности», «врождённости»: «Хорошие качества не

воспитаны во мне ни законом, ни наставлением, ни путём

какого-нибудь другого обучения. Мне присуща естественная

доброта, в которой немного силы, но нет ничего

искусственного».

Человеку, обладающему качествами «естественной

доброты» и «безобидности», не приходится рассчитывать на

великую славу; Монтень знает, что недостоин восхищения. Но он

знает и то, что если сила Сократа или стоиков заключалась

в преодолении зла, исходящего от «других», то его собственное

достоинство – в принципиальном неприятии любого зла как

такового: «я жестоко ненавижу жестокость – это наихудший из

пороков».

Подлинное и ничем не заменимое достоинство

Монтеня – в его сострадательности, в органическом умении

сочувствовать всем живым существам: «Я до такой степени

чувствителен, что не переношу, когда режут цыплёнка или когда

слышу, как верещит заяц в зубах моих собак». «Другие» для

Монтеня – это объекты, на которые направлена его «доброта»: «…я

горячо сочувствую чужим печалям и плакал бы вместе с

горюющим, если бы умел плакать в каких бы то ни было

случаях. Слёзы, не только искренние, но и притворные,

всегда вызывают у меня желание плакать Я не

могу спокойно переносить казни, даже если они совершаются по

закону и оправданы».

* * *

Итак, мы подходим к ключевой проблеме «Опытов». Монтень

отвергает мир «других» лишь в меру его неистинности, больше

всего опасаясь утраты свободы, самостоятельности. Он не

чувствует себя ни изгоем, ни избранником. Жизнь притягивает

его, и задача заключается лишь в том, чтобы овладеть «искусством

жить достойно».

Монтеню чужды эгоцентризм и горделивое самолюбие,

которые полтора столетия спустя так ярко проявятся в

«Исповеди» Руссо, заявлявшего, что он «не похож ни на кого

на свете», что если он «не лучше других, то по крайней

мере не такой, как они», и утверждавшего, что именно эта

инаковость способна сделать его интересным для окружающих.

Монтень же, коль скоро речь заходит о человеческой «природе»,

не отделяет себя от «других»: «все люди – одной природы, и

все они снабжены в большей или меньшей степени одинаковыми

способностями и средствами познания и суждения»; «у каждого

человека есть всё, что свойственно роду людскому». Сама

аналитическая интроспекция нужна Монтеню и потому, что, поняв

себя, он надеется познать и «других».

Именно в силу «похожести» на «других» Монтень

остро ощущает свою способность быть таким же как они.

Сопереживать для нег так же естественно, как дышать: «Если

кто-нибудь страдает в моём присутствии, я сам начинаю испытывать

физические страдания и мои ощущения часто вытесняются

ощущениями других. Я перенимаю наблюдаемую болезнь и испытываю

её на себе».

Монтень, правда, знает, что сострадание не вполне

«чистое» чувство, до конца избавленное от жестокости: «Жалея

кого-нибудь, мы при виде его страданий одновременно ощущаем в

себе и некое мучительно-сладостное щекотание злорадного

удовольствия; и кто истребил бы в человеке зачатки этих

качеств, тот уничтожил бы основания, на которых основана наша

жизнь». Тем не менее даже такое «сострадание наизнанку» лишь

подчеркивает в глазах Монтеня неразрывность цепи, связывающей

всех людей.

Эта цепь и составляет, по Монтеню, природный «субстрат»

человеческого существования. Для автора «Опытов» значим лишь

единственный повелитель – требование отказа, отказа от позиции

палача и преследователя, от «жестокости, вероломства, эгоизма,

бесчеловечности, ревности, тщеславия» - от всех побуждений,

называемых у Монтеня одним словом – «бесчеловечность».

Всеобщая связь сочувствия – это и есть, согласно

Монтеню, тот разумный принцип, который естественным образом

противостоит неразумной, но, к сожалению, вполне реальной

человеческой практике. Этика Монтеня – это этика ненасилия,

или, по возможности, наименьшего насилия над всем живым.

Именно эта этика позволяет Монтеню в конечном

счёте «примириться» с миром, принять его, но принять как бы

на своих собственных условиях.

Французский исследователь Жан Старобинский показал,

что движение мысли Монтеня специфично своей «трёхфазностью»,

прохождением через три этапа. На первом автор «Опытов»,

обнаружив, что «истинное» бытие запредельно, что первопричины

вещей от нас ускользают, обрекая на жизнь в сугубо

феноменальном мире «кажимостей», где господствуют «привычка» и

«обычай» и где люди связаны отношением слепой зависимости и

взаимного подчинения, готов в ужасе отпрянуть от такого мира.

Это порождает вторую фазу, ведущую к идее самоизоляции – к

обереганию внутренней свободы как единственно подлинного

человеческого достояния.

Однако полная независимость от «других» не приносит

Монтеню никакого внутреннего удовлетворения. Скептическое

рассмотрение мира, обнаружение его (и своей собственной)

онтологической «пустоты» как раз и приводит автора «Опытов»

не к отвержению, а к приятию наличной действительности: коль

скоро трансцендентное преодоление этой действительности

невозможно, то, следовательно, не существует никакой скрытой

реальности, во имя которой можно было бы отрицать «феномены»,

«кажимости». (Именно в этом пункте Ницше смыкается со столь

чуждой уму в остальном философией Монтеня).

Исходя из этого, мы открываем невозможность доступа

к «самой сущности истины», наш «посюсторонний» опыт немедленно

обретает всё своё значение, полноту и «прелесть». Жизнь

существует для того, чтобы её прожить, пережив во всех данных

нам проявлениях. Привязанность к ней – вот что оказывается

оборотной стороной скептического отрицания. На страницах

«Опытов» не раз возникает образ «ветра» как метафоры для

обозначения эфемерности земного существования и его

разнообразных «приманок» (Я, говорит Монтень, «с упоением тешу

себя всеми прелестями жизни», однако, «приглядываясь к ним

повнимательнее, нахожу, чтобы они – всего-навсего дуновение

ветра»). Жизнь среди себе подобных, в изменчивом мире – вот

единственно доступное для человека «бытие», приковывающее и не

отпускающее его от себя.

Так наступает третья фаза в развитии мысли

Монтеня – возврат к первой фазе «триады», к «феноменальному»

миру, к

человеческому обществу; возврат, наполненный опытом отрицания и

в то же время обогащённый новым взглядом на действительность.

Этот взгляд предполагает не рабское претерпевание

зависимости от видимостей и от других людей, от их «мнений»,

требований и законов, но сознательное приятие «феноменальной»

действительности и принятие на себя совершенно определённых

обязательств перед окружающими, чувство долга, опорой которого

как раз и служит взаимная «симпатия» людей – их природное

качество.

В человеческом долге, как его понимает Монтень, нет

ничего героического. Он скромен и сводится лишь к тому,

чтобы «сохранять и поддерживать» жизнь. Говоря о своём

пребывании на посту мэра, Монтень с удовлетворением вспоминал

о выполненных обязательствах: «От меня требовалось лишь сохранять

и поддерживать, а это дело довольно не значительное и

незаметное. Вводить новшества – в этом действительно много

настоящего блеска, но отваживаться на них – вещь в наши дни

совершенно запретная».

Причина такой позиции, разумеется, не в

«нерешительности» Монтеня и не в том, что он признаёт

существующие порядки наилучшими или хотя бы приемлемыми.

«Неразумие» мира для него очевидно, но именно поэтому он

выступает за сохранение общественного спокойствия.

Всякое вмешательство в сложившееся положение вещей,

любое, пусть самое искреннее, стремление изменить ситуацию к

лучшему неизбежно приводят к беспорядку, несчастьям и разрушениям.

Наличное зло по крайней мере отличается достоинством

стабильности, тогда как всякая новаторская инициатива способна

лишь усилить худшее. Живя в обстановке религиозно-политичских

воин, ежечасно улаживая конфликты, примиряя амбиции, стремясь

не дать пролиться крови, Монтень знал, что говорил: «Мне

представляется, говоря начистоту, чрезмерным самолюбием и

величайшим самомнением ставить свои взгляды до такой степени

высоко, чтобы ради их торжества не останавливаться перед

нарушением общественного спокойствия, перед столькими неизбежными

бедствиями и ужасающей порчей нравов, которую приносят с

собой гражданские войны».

Потрясения, случающиеся в человеческой жизни,

Монтень сравнивает с болезнями, которые мало-помалу проходят

сами, если мы имеем терпение их вынести: «…мы губим себя

нетерпением. Беды наши имеют свою жизнь и свой предел, свои

болезни и своё здоровье».

Монтень не питает иллюзий насчёт существующих

обычаев и законов, которые чаще всего «создаются дураками,

ещё чаще людьми, не справедливыми из-за своей ненависти к

равенству, а всегда людьми – существами, действующими

суетно и непоследовательно». Тем не менее, поскольку такие

законы способны хоть как-то регулировать человеческое

существование, им следует подчиняться – «не в силу того, что

они справедливы, а лишь потому, что они являются законами».

Монтень слишком чувствителен к понятию

ответственности, чтобы проповедовать пассивность и бездействие,

но он стоит за своеобразную чистоту действия: «Я умел

выполнять общественные обязанности, не отдаляясь от себя ни

на одну пядь, и отдавать себя на службу другим, ничего не

отнимая от самого себя». «Дисциплина поступка», о которой

говорит Монтень, заключается в том, чтобы, сохраняя внутренний

«покой» и «невозмутимость», иметь достаточно энергии и твёрдости

для обеспечения общественного мира, спокойствия и согласия.

Итак, монтеневская этика и его «мудрость»

заключаются в том, чтобы доверчиво прислушиваться к голосу

человеческой «природы», «невежественно и беспечно» подчиняться

«общему закону, управляющему Вселенной», но ни в коем случае

не совершать над ним насилия: «Сколько бы я ни познавал, он

не отклонится от своего пути, он не измениться ради меня».

Последовать «всеобщему закону», то есть довериться

природе, значит найти путь к самому себе, научиться «улучшать

несовершенное состояние» человеческой души. Это единственная

достойная нас цель и единственный способ добиться этического

«успеха»: «Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная

наука приносит лишь вред». Только наука добра способна дать

человеку хоть какую-то устойчивою почву в изменчивом и зыбком

мире, помочь, насколько это возможно, приумножить полноту и

безграничность земного существования, лишённого «божественной

поддержки».

Монтень не предлагает читателю никакой теории,

никакой доктрины, которая объяснит истину жизни. Он хочет

лишь найти наилучший практический способ, позволяющий

«достойно» прожить отпущенный нам срок. «Человеческий удел»,

согласно Монтеню, не в отчаянном поиске ответов на вопросы

или безнадёжном бунте против «творения», «творец» которого

никак себя не обличает, а в открытом и сознательном согласии

до конца пережить и исчерпать «условия человеческого

существования»: ведь в конечном счёте это и есть наше бытие,

это и есть наше всё.

Исток драматизма монтеневской мысли в её двойственности. Он

оказался как бы в промежуточном положении между ренессансно-

гуманистической философской традицией XIV – XVI вв. и

зародившимся в XVII в. научным рационализмом. Действительно, с

одной стороны, находясь в русле гуманизма, Монтень развивает

свою мысль в таком направлении, что оказывается на грани

разрыва с рационализмом, а с другой – не делает того

решающего шага, который мог бы превратить его в

предшественника Декарта или Спинозы.

Мировоззрение людей эпохи возрождения носил ярко

выраженный гуманистический характер. Человек в этом

мировоззрении истолковывает себя как свободное существо, творец

самого себя и окружающего мира. В философии этой эпохи

значительно ослаблены мотивы греховной сущности человека,

«испорченности его природы». Основная ставка делается не на помощь

Божию – «благодать», а на собственные силы человека. Оптимизм,

вера и безграничные возможности человека присущи философии

этой эпохи. Европейские гуманисты хотели собрать и свести

воедино все известные философские теории античности, которые

могли бы приоткрыть покров тайны над «истиной бытия»,

разгадать загадки мироздания или вовсе сорвать этот покров,

открыв людям «универсальную мудрость», однако это не удалось.

Хотя Монтень – человек века гуманизма, его

познание составляет для него проблему, а отношение к древним

таково, что он ни разу не пытался изложить целостную

концепцию столь любимых им Плутарха или Сенеки, не говоря

уже о прочих, менее близких ему философах. «Общение» с

древними сводится для нег к вырыванию из контекста того или

иного сочинения отдельных цитат или изречений, с которыми он

вступает в серьезную игру – проверяет их, судит, одобряет или

отвергает, причём суждение самого Монтеня никогда не бывает

окончательным. Он берёт ту или иную проблему, указывает на

трудности её решения, говорит о соей точке зрения и древних,

пытается найти собственные подходы к волнующему его вопросу,

в бессилии разводит руками – и всё это для того, чтобы вновь

вернуться к той же теме на следующей странице, в следующей

главе или в следующей книге своих «Опытов». Его мысль

движется по кругу, в кругу одних и тех же проблем. Позицию

Монтеня определяла не попытка развития или синтеза античной и

гуманистической традиций, а принцип движения по отношению к

ним, поэтому он никогда не решался сказать «последнее слово»

и оттого словно иронизировал над читателем, и над самим

собой: «Эти опыты – только проба моих природных способностей

и ни в коем случае не испытание моих познаний».

«Опыты» Монтеня – произведение, по форме

представляющее собой свободное сочетание размышлений,

объединённых в главы –один из замечательных памятников

культуры французского Возрождения.

Позиция Монтеня значительно отличается от

установок философского рационализма, сложившегося в XVII в.,

поскольку разум монтеневского человека направлен лишь на

поиски истины, а не на обретение её. Подвергнув критике

собственный разум, усомнившись в традиционной картине мира,

Монтень не сделал позитивного шага к новой постановке вопроса

об истине, это станет задачей следующего века, следующего

поколения философов.

Список использованной литературы:

1. Г. К. Косиков. Вступительная статья к книге Монтеня

«Опыты»: ”Последний гуманист, или подвижная жизнь истины”.

М., 1991 год.

2. В. В. Соколов. «Европейская философия XV - XVIII веков».

Москва, 1984 год.

3. Н. Малевич. Статья: Идейное и художественное единство

«Опытов» Монтеня // ” Вопросы литературы”. 1988 год № 8,

стр. 253 - 270.

4. Б. Рассел. «История Западной Философии». Новосибирск, 2001

год.

5. А.Л. Доброхотов. Введение в философию: Учеб. пособие –

часть 1.

Москва, 1995 год.

6. Философский энциклопедический словарь.

Москва, 1989 год.

Страницы: 1, 2