Греческая культура

В Элевсинскую цветущую долину

Приходи ты - Вакх, гимн и привет тебе!

В "Вакханках" Еврипида хор менад являет собой такое сочетание поэтичности и

дикости, которое прямо противоположно безмятежности. Они прославляют

удовольствие отрывать конечности диких животных и поедать их сырыми тотчас

же:

О, как мне любо в полянах,

Когда я в неистовом беге,

От легкой дружины отставши,

В истоме на землю паду,

Священной небридой одета.

Стремясь ко фригийским горам,

Я хищника жаждала снеди:

За свежей козлиною кровью

Гонялась по склону холма...

Танец менад на склоне горы не был только неистовством, он был бегством от

бремени и забот цивилизации в мир нечеловеческой красоты и свободы, ветра и

звезд. В менее безусом настроении они поют:-

Милая ночь, придешь ли?

Вакху всю я тебя отдам,

Пляске - белые ноги,

Шею - росе студеной.

Лань молодая усладе

Луга зеленого рада.

Вот из облавы вырвалась,

Сеть миновала крепкую.

Свистом охотник пускай теперь

Гончих за ланью шлет,

Ветер у ней в ногах,

В поле - раздолье.

Берегом мчаться отрадно ей,

Даром, что члены сжимает усталость;

Тихо кругом - она рада безлюдью,

Рада молчанию чащи зеленой.

Прежде, чем повторить, что греки были "безмятежными", попробуйте вообразить

матрон Филадельфии, ведущих себя таким же образом, даже в пьесе Юджина

О'Нила.

Орфик не более "безмятежен", чем прежний поклонник Вакха. Для орфика жизнь

в этом мире является страданием и скукой. Мы привязаны к колесу, которое,

вращаясь, образует бесконечные циклы рождения и смерти. Наша истинная жизнь

- на звездах, но мы прикованы к земле. Только путем очищения, самоотречения

и аскетической жизни можем мы избежать этого круговорота и достигнуть,

наконец, экстаза единения с Богом. Это вовсе не взгляд тех людей, для

которых жизнь легка и приятна. Это больше напоминает религиозную песню

негров:

Я собираюсь поведать Богу обо всех своих невзгодах,

Когда попаду домой.

Не все греки, но большинство из них были людьми, обуреваемыми страстями,

несчастливыми людьми, боровшимися с собой, влекомыми интеллектом по одному

пути, а страстями - по другому; они были наделены воображением, чтобы

постигать небо, и своевольным притязанием, творящим ад. У них было правило

"золотой середины", но в действительности они были невоздержанны во всем: в

чистом мышлении, в поэзии, в религии, в грехе. Именно сочетание интеллекта

и страсти делало их великими, пока они оставались таковыми, и никто не

преобразовал бы так мир на все будущие времена, как они. Их прототипом в

мифологии является не Зевс Олимпиец, -но Прометей, принесший с неба огонь и

претерпевший за это вечные муки.

Однако если и эту только что приведенную характеристику отнести ко всем

грекам в целом, то это будет такой же односторонностью, как взгляд,

приписывающий грекам "безмятежность". В действительности в Греции

сосуществовали две тенденции: одна - эмоциональная, религиозная,

мистическая, потусторонняя, другая - светлая, эмпирическая,

рационалистическая, заинтересованная в приобретении знания разнообразия

фактов. Последнюю тенденцию представляют Геродот, самые ранние ионийские

философы, а также в известной степени Аристотель. Белох вслед за описанием

орфизма говорит:

"Но греческая нация была слишком преисполнена юношеского задора, для того

чтобы в целом принять веру, отвергающую этот мир и переносящую истинную

жизнь в потустороннее. В соответствии с этим влияние орфического учения

ограничивалось относительно узким кругом посвященных; орфизм не оказывал ни

малейшего влияния на государственную религию, и это даже в обществах,

которые, подобно Афинам, превратили празднование мистерий в государственные

ритуалы и взяли их под защиту закона. Должно было пройти целое тысячелетие,

прежде чем эти идеи, правда в совершенно ином теологическом одеянии,

одержали победу в греческом мире" (17).

По-видимому, это преувеличение, особенно там, где речь идет об элевсинских

мистериях, целиком пропитанных орфизмом. Вообще говоря, те, кто обладал

религиозным темпераментом, обращались к орфизму, тогда как рационалисты

презирали его. Положение орфизма можно сравнить с положением методизма в

Англии в конце XVIII - начале XIX столетия.

Мы более или менее знаем, что именно образованный грек воспринимал от

своего отца, но мы знаем очень мало о том, что он в свои самые ранние годы

усваивал от матери, которая в значительной степени была отгорожена от

цивилизации, приносившей удовольствия одним лишь мужчинам. Кажется

вероятным, что даже в лучшие времена образованные афиняне при всем своем

рационализме, ясно выражавшемся в сознательных умственных процессах,

сохраняли усвоенный с детства и от традиции более примитивный образ

мышления и чувства, которому всегда было суждено доминировать в напряженные

периоды времени. Поэтому любой упрощенный анализ греческого мировоззрения

вряд ли будет правильным.

Вплоть до недавнего времени влияние религии, особенно неолимпийской, на

греческую мысль признавалось недостаточно. Революционная в этом отношении

книга Джейн Гаррисон "Пролегомены к исследованию греческой религии"

подчеркнула наличие как примитивных, так и дионисийских элементов в религии

простых греков. Работа Ф. М. Корнфорда "От религии к философии" стремилась

обратить внимание изучающих греческую философию на то влияние, которое

религия оказывала на философию, но эта работа не может быть полностью

принята, так как ее концепции, фактически ее антропология, не заслуживают

доверия (18).

Насколько мне известно, наиболее убедительной концепцией является положение

Джона Барнета в его работе "Ранняя греческая философия", особенно в главе

II, "Наука и религия". Он говорит, что конфликт между наукой и религией

возникает из религиозного являются мне в целом восхитительными возрождения,

пронесшегося над Элладой в VI столетии до н.э." вместе с перенесением места

действия из Ионии на Запад. "Религия континентальной Эллады, - говорит он,

и религия Ионии развивались в весьма различных направлениях. В частности,

культ Диониса, пришедший из Фракии и лишь упоминаемый у Гомера, в зародыше

содержал совершенно иной способ исследования отношения человека к миру.

Было бы, конечно, ошибочно самим фракийцам приписывать какие-либо очень

возвышенные взгляды; но не может быть сомнения, что греки видели в явлении

экстаза подтверждение того, что душа представляет собой нечто большее, чем

ничтожный двойник "я", и что только "вне тела" душа может проявить свою

истинную природу...

"Все это выглядело так, как будто греческая религия была готова подняться

до уровня, уже достигнутого религиями Востока. Трудно сказать, что могло бы

воспрепятствовать развитию этой тенденции, если бы не возникла наука.

Обычно считается, что греков спасло от религии восточного типа отсутствие у

них жречества, но это лишь ошибочное принятие следствия за причину.

Жречество не создает догматов, хотя оно и сохраняет их, коль скоро они уже

созданы. Кроме того, в ранние периоды своего развития восточные народы не

имели жречества в любом смысле этого слова. Грецию спасло не столько

отсутствие жречества, сколько наличие научных школ.

"Новая религия - ибо в одном смысле она была новой, тогда как в другом -

старой, как человечество, - достигла высшего пункта своего развития с

основанием орфических общин. Насколько мы можем судить, первоначальной

родиной их была Аттика, но затем с невероятной быстротой они

распространились в других районах, особенно в Южной Италии и Сицилии. Эти

общины представляли собой прежде всего ассоциации, в которых отправлялся

культ Диониса; но они отличались двумя, новыми среди эллинов, чертами. Они

смотрели на откровение как на источник религиозного авторитета и были

созданы как специальные организации. Поэмы, содержащие их теологию,

приписывали фракийскому Орфею. Он сам спускался в Гадес, а следовательно,

являлся надежным проводником через опасности, которые окружают бестелесную

душу в потустороннем мире".

Далее, Барнет говорит о наличии поразительного сходства между орфическими

верованиями и верованиями, преобладавшими в Индии приблизительно в то же

время, хотя, как утверждает Барнет, не может быть и речи о существовании

между ними какого-либо контакта. Затем он переходит к выяснению

первоначального значения слова "оргия". Это слово употреблялось орфиками в

смысле "причастия". Цель причастия состояла в том, чтобы очистить душу

верующего и помочь ей избежать круговорота рождения. В отличие от жрецов

олимпийских культов орфики основали то, что может быть нами названо

"церквами", то есть религиозные сообщества, в которые через посвящение мог

быть принят всякий без различия расы или пола. Благодаря влиянию этих

сообществ возникла концепция философии как способа жизни.

Глава II. МИЛЕТСКАЯ ШКОЛА

В любом курсе по истории философии для студентов первым делом говорится о

том, что философия началась с Фалеса, который сказал, что все происходит из

воды. Это обескураживает новичка, который старается - возможно, не очень

притом упорно - почувствовать то уважение к философии, на появление

которого, по-видимому, рассчитан учебный план. Тем не менее для чувства

уважения Фалес дает достаточно оснований, хотя, может быть, больше как

человек науки, чем как философ в современном смысле слова.

Фалес был уроженцем Милета в Малой Азии, процветающего торгового города. В

этом городе было большое рабское население; среди свободного населения

между богатыми и бедными имела место острая классовая борьба. "В Милете

первое время победителем оказался народ убивавший жен и детей аристократов;

затем стали господствовать аристократы, которые сжигали живьем своих

противников, освещая городские площади живыми факелами (19). Во времена

Фалеса подобная обстановка сложилась в большинстве городов Малой Азии.

В течение VII и VI веков до н.э. Милет, подобно другим торговым ионийским

городам, переживал значительное развитие в экономическом и политическом

отношении. Находившаяся сначала в руках землевладельческой аристократии

политическая власть постепенно перешла в руки купеческой плутократии.

Последняя в свою очередь уступила место власти тирана, который (как это

обычно было) добивался власти при поддержке демократической партии.

Лидийское царство лежавшее к востоку от греческих приморских городов,

вплоть до падения Ниневии (612 год до н.э.) сохраняло с ними лишь дружеские

отношения. Падение Ниневии развязало руки Лидии, и она смогла обратить

теперь свое внимание на Запад, но в основном Милету удавалось сохранить

дружеские отношения с этим соседним государством, особенно с последним

лидийским царем Крезом, при котором Лидийское царство было завоевано Киром

в 546 году до н.э. Греки также поддерживали значительные связи с Египтом,

царь которого нуждался в греческих наемниках и открыл для греческой

торговли некоторые города. Первым греческим поселением в Египте была

крепость, занятая милетским гарнизоном; но в период 610-560 годов до н.э.

наибольшее значение имел город Дафнэ. В этом городе нашли свое убежище,

спасаясь от Навуходоносора (Иерем. 43; 5 и ел.), Иеремия и многие другие

еврейские беженцы; но в то время как Египет, несомненно, оказывал влияние

на греков, со стороны евреев такого влияния не было. Мы не можем

представить себе, чтобы Иеремия чувствовал что-либо, кроме ужаса, по

отношению к скептическим ионийцам.

Как говорилось выше, лучшим свидетельством, позволяющвм определить время

жизни Фалеса, валяется то, что этот философ прославился предсказанием

солнечного затмения, которое, как гэворят астрономы, произошло в 585 году

до н.э. Другие данные, подобные приведенному свидетельству, вполне

согласуются с тем, чтобы огнести деятельность Фалеса приблизительно к этому

времени. Предсказание затмения не было свидетельством чрезвычайной

гениальности Фалеса. Милет находился в союзнических отношениях с Лидией,

поддерживавшей культурные связи с Вавилонией. Вавилонские же астрэномы

открыли, что затмения повторяются примерно через каждые ]9 лет. Эти

астрономы могли предсказать затмение луны вполне усвешно, но, когда дело

касалось солнечного затмения, их приводило в замешательство то

обстоятельство, что затмение могло быть видимо в одном месте и невидимо в

другом. Следовательно, они могли только знать, что в такое-то и такое-то

время можно ожидать затмения, и это, вероятно, все, что знал Фалес. Ни он,

ни вавилонские астрономы не понимали, чем обусловлена эта цикличность

затмений.

Говорят, что Фалес предпринял поездку в Египет и привез оттуда для греков

сведения по геометрии. Все познания египтян в области геометрии состояли

главным образом в чисто эмпирических приемах. И нет оснований думать, что

Фалес пришел к дедуктивным доказательствам, таким, например, которые были

открыты греками позднее. Вероятно, Фалес открыл, как, исходя из наблюдений,

сделаняых из двух прибрежных пунктов, определить расстояние до корабля в

море, а также как, зная длину тени пирамиды, найти ее высоту. Ему

приписываются многие другие геометрические теоремы, но, пс-види-мому,

ошибочно.

Фалес был одним из семи греческих мудрецов. Каждый из этих семи мудрецов

прославился тем или другим мудрым высказыванием. Согласно традиции,

высказывание Фалеса заключалось в том, что "вода есть наилучшее".

Как сообщает Аристотель, Фалес думал, что вода является первичной

субстанцией, а все остальное образуется из нее, он утверждал также, что

Земля покоится на воде. По свидетельству Аристотеля, Фалес говорил, что

магнит обладает душой, потому что он притягивает железо; далее, что все

вещи полны богов (20).

Положение, что все возникло из воды, следует рассматривать в качестве

научной гипотезы, а отнюдь не в качестве абсурдной гипотезы. Двадцать лет

назад взгляд, что все состоит из водорода, который составляет две трети

воды, был признанной точкой зрения.

Греки в своих гипотезах были слишком смелы, но милетская школа по крайней

мере была готова испытать свои гипотезы эмпирически. О Фалесе известно

слишком мало, чтобы иметь возможность вполне удовлетворительно восстановить

его учение, но о его последователях в Милете известно значительно больше,

поэтому разумно предположить, что кое-что содержащееся в их воззрениях

перешло к ним от Фалеса. И наука и философия у Фалеса были грубы, но они

были способны стимулировать как мысль, так и наблюдение.

О Фалесе имеется много легенд, но не думаю, чтобы о нем было что-нибудь

известно, помимо тех фактов, которые я упоминал. Некоторые из этих историй

изумительны, например та, которую приводит Аристотель в своей "Политике"

(1259а):

"Когда Фалеса попрекали его бедностью, так как-де занятия философией

никакого барыша не приносят, то, рассказывают, Фалес, предвидя на основании

астрономических данных богатый урожай оливок, еще до истечения зимы роздал

накопленную им небольшую сумму денег в задаток владельцам всех маслобоен в

Милете и на Хиосе; маслобойни Фалес законтрактовал дешево, так как никто с

ним не конкурировал. Когда наступило время сбора оливок, начался внезапный

спрос одновременно со стороны многих лиц на маслобойни. Фалес стал тогда

отдавать на откуп законтрактованные им маслобойни за ту цену, за какую

желал. Набрав таким образом много денег, Фалес доказал тем самым, что и

философам при желании разбогатеть нетрудно, только не это дело составляет

предмет их интересов".

Анаксимандр, второй философ милетской школы, гораздо более интересен, чем

Фалес. Даты его жизни неопределенны, но, говорят, ему было 54 года в 546

году (21). Есть основания предполагать, что это близко к истине.

Анаксимандр утверждал, что все вещи произошли из единой первичной

субстанции, но это не вода, как думал Фалес, и не какая-либо другая

известная нам субстанция. Первосубстанция бесконечна, вечна, вневременна и

"объемлет все миры", ибо Анаксимандр считал наш мир лишь одним из многих.

Первосубстанция превращается в различные известные нам субстанции, а те

переходят друг в друга. По этому поводу Анаксимандр делает важное и

знаменательное замечание:

"А из чего возникают все вещи, в то же самое они и разрешаются, согласно

необходимости. Ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают

возмездие друг от друга в установленное время".

Идея как космической, так и человеческой справедливости играет такую роль в

греческой религии и философии, которую нелегко полностью понять нашему

современнику. Действительно, само наше слово "справедливость" едва ли

выражает ее значение, но трудно найти какое-либо другое слово, которому

можно было бы отдать предпочтение. По-видимому, Анаксимандр выражает

следующую мысль:

вода, огонь и земля должны находиться в мире в определенной пропорции, но

каждый элемент (понимаемый как Бог) вечно стремится расширить свои

владения. Но имеется некоторого рода необходимость, или естественный закон,

который постоянно восстанавливает равновесие. Там, где был, например,

огонь, остается пепел, то есть земля.

Это понятие справедливости - не переступать установленных от века границ -

было одним из самых глубоких греческих убеждений. Как и люди, боги

подчинены справедливости, но эта высшая сила сама не являлась личной силой,

не была каким-то высшим Богом.

Анаксимандр основывал доказательство своего положения; согласно которому

первосубстанция не может быть ни водой, ни каким-либо другим известным

элементом, на следующем доводе: если бы один из элементов был основным, то

он поглотил бы все остальные элементы. Аристотель нам сообщает, что

Анаксимандр рассматривал эти известные ему элементы как стихии, находящиеся

друг к другу в отношении противоположности. "Воздух холоден, вода влажна,

огонь горяч". А потому, "если бы один из них [из этих элементов. - Перев.}

был бесконечным, то остальные давно уже погибли бы". Следовательно,

первичная субстанция должна быть нейтральной в этой космической борьбе.

Согласно Анаксимандру, существует вечное движение; в ходе этого движения

произошло образование миров. Миры возникли не в результате творения, как

это считается в иудейской или христианской теологиях, но в результате

развития. И в животном царстве имела место эволюция. Живые существа

возникли из влажного элемента, когда он подвергся выпариванию солнцем. Как

и все другие животные, человек произошел от рыб. Человек должен был

произойти от существ другого рода, потому что благодаря характерному для

него теперь долгому периоду младенчества при своем возникновении он никак

не смог бы выжить.

Анаксимандр - чрезвычайно любопытная фигура в научном отношении. Говорят,

что он первым из людей сделал карту. Он утверждал, что Земля имеет форму

цилиндра. До нас дошли разнообразные свидетельства, согласно которым он

считал Солнце то равным по размерам Земле, то превосходящим ее по величине

в двадцать семь или двадцать восемь раз.

Везде, где Анаксимандр оригинален, его взгляды носят научный и

рационалистический характер.

Анаксимен - последний из милетской триады - далеко не так интересен, как

Анаксимандр, но он делает некоторый важный шаг вперед. Даты его жизни

совершенно неопределенны. Несомненно, что он жил после Анаксимандра, и, по-

видимому, расцвет его деятельности предшествовал 494 году до н.э.,

поскольку в этом году Милег был разрушен персами при подавлении ионийского

восстания.

Анаксимен говорил, что главной субстанцией является воздух. Душа состоит из

воздуха, огонь - разреженный воздух; сгущаясь, воздух становится сперва

водой, затем, при дальнейшем сгущении, землей и наконец камнем. Эта теория

имеет то достоинство, что она делает все различия между различными

субстанциями количественными различиями, зависящими исключительно от

степени сгущения.

Он полагал, что Земля по форме подобна круглому столу и что воздух все

обьемлет. "Подобно тому, - говорит он, - как душа наша, будучи воздухом,

сдерживает нас, так дыхание и воздух объемлют весь мир". Кажется, что мир

дышит.

Анаксимен вызывал в древности большее восхищение, чем Анаксимандр, хотя

почти любое современное общество дало бы противоположную оценку. Он оказал

значительное влияние на Пифагора, а также на многие последующие философские

построения. Пифагорейцы открыли, что Земля шарообразна, но атомисты

придерживались взгляда Анаксимена, согласно которому Земля имеет форму,

подобную диску.

Милетская школа важна не своими достижениями, а своими исканиями. Эта школа

была вызвана к существованию благодаря контакту греческого духа с

Вавилонией и Египтом. Милет был богатым торговым городом; благодаря

сношениям Милета со многими народами первобытные предрассудки и суеверия в

этом городе были ослаблены. До того как Иония была в начале V века до н.э.

покорена Дарием, она в культурном отношении являлась важнейшей частью

эллинского мира. Религиозное движение, связанное с Вакхом и Орфеем, почти

не затронуло ее; ее религия была олимпийской, но она, по-видимому, не

принималась всерьез. Философские построения Фалеса, Анаксимандра и

Анаксимена следует рассматривать как научные гипотезы, и они редко

испытывают на себе какие-либо неуместные влияния антропоморфных стремлений

и нравственных идей. Поставленные ими вопросы заслуживали внимания, и их

смелость воодушевила последующих исследователей.

Следующая стадия в развитии греческой философии, связанная с греческими

городами в Южной Италии, более религиозна и, в частности, более орфична по

своему характеру. В некоторых отношениях она более интересна; ее достижения

более замечательны, но по своему духу она менее научна, чем милетская

школа.

Глава III. ПИФАГОР

Пифагор, чье влияние как в древнюю, так и в современную эпоху будет

предметом рассмотрения настоящей главы, является в интеллектуальном

отношении одним из наиболее значительных людей, когда-либо живших на земле,

- ив том случае, когда он был мудр, и в том случае, когда таковым не был.

Математика в смысле доказательного дедуктивного обоснования начинается

именно с Пифагора. У Пифагора она оказалась тесно связанной с особой формой

мистицизма. Влияние математики на философию, связанное отчасти с именем

этого философа, было с тех пор как благодетельным (profound), так и

бедственным явлением.

Начнем с того немногого, что известно о его жизни. Он был уроженцем острова

Самоса, расцвет его деятельности приходится приблизительно на 532 год до

н.э. Некоторые говорят, что он был сыном состоятельного гражданина по имени

Мнесарх, другие же считают, что он был сыном бога Аполлона; я предоставляю

читателю выбирать между двумя этими противоположными версиями. Во времена

Пифагора островом Самое управлял тиран Поликрат, старый негодяи, обладатель

бесчисленных богатств и громадного флота.

Самое был торговым соперником Милета; его купцы на своих судах заходили так

далеко на Запад, что достигали Тартесса в Испании, который был знаменит

своими рудниками. Поликрат стал тираном Самоса около 535 года до н.э. и

правил до 515 года до н.э. Угрызения совести не очень мучили Поликрата. Он

избавился от двух своих братьев, которые первое время соучаствовали в его

тирании, а свой флот он в значительной мере использовал для пиратства.

Поликрат извлек пользу из того обстоятельства, что незадолго перед этим

Милет лишился самостоятельности вследствие персидского завоевания. Для

того, чтобы воспрепятствовать всякой дальнейшей экспансии персов на Запад,

Поликрат вступил в союз с фараоном Египта Амасисом. Но когда персидский

царь Камбис направил всю свою энергию на покорение Египта, Поликрат

сообразил, что персы, вероятно, победят, и перекинулся на их сторону. Свой

флот, экипажи которого состояли из его политических противников, он

направил против Египта, но команды судов взбунтовались и повернули обратно

на Самое, чтобы напасть на него. Поликрат одержал над ними победу, однако в

конце концов пал жертвой вследствие вероломного использования его жадности.

Персидский сатрап в Сардах представил дело так, что он намеревается

восстать против "великого царя" и заплатил бы Поликрату большие суммы за

помощь. Поликрат поехал на материк для объяснения, где был схвачен и

распят.

Поликрат покровительствовал искусствам, он украсил Самое замечательными

образцами общественных работ. В роли придворного поэта Поликрата выступал

Анакреон. Пифагору не было, однако, по душе правление Поликрата, поэтому он

покинул Самое. Говорят, что Пифагор побывал в Египте (и это правдоподобно),

где почерпнул много мудрости, но, так или иначе, определенно известно, что

Пифагор обосновался в конце концов в Кротоне - городе, расположенном в

Южной Италии.

Греческие города в Южной Италии, подобно Самосу и Милету, были

процветающими богатыми городами. Кроме того, им не угрожала опасность со

стороны персов (22). Двумя крупнейшими городами Южной Италии были Сибарис и

Кротон. Сибарис вошел в поговорку благодаря роскоши; в лучшие времена

население Сибариса, по свидетельству 4 Диодора, достигало почти 300 000

человек, хотя эта цифра, несомненно, является преувеличенной. Кротон был

почти равен по величине Сибарису. Оба города промышляли импортом в Италию

ионийских изделий, которые отчасти здесь же и потреблялись, а отчасти вновь

шли на экспорт с западного побережья в Галлию и Испанию. Различные

греческие города в Италии жестоко воевали друг с другом. Когда Пифагор

прибыл в Кротон, этот город только что потерпел поражение от Локр. Однако

вскоре после приезда Пифагора Кротон одержал полную победу в войне против

Сибариса, который вследствие этого был совершенно разрушен (510 год до

н.э.). Сибарис поддерживал тесные торговые связи с Милетом. Кротон

прославился своей медицинской школой; некий Демокед из Кротона стал

придворным врачом Поликрата, а затем Дария.

В Кротоне Пифагор основал из своих учеников союз, который пользовался в

течение некоторого времени влиянием в этом городе. Но, в конце концов,

граждане города выступили против Пифагора, и он переехал в Метапонт (тоже в

Южной Италии), где и умер. Вскоре Пифагор становится мифической фигурой:

ему стали приписывать чудеса и магические способности; кроме того, Пифагор

явился основателем школы математиков (23). Таким образом, две

противоположные традиции ведут вокруг его имени спор, и трудно выделить

истину.

Пифагор является одной из наиболее интересных и загадочных личностей в

истории. Не только традиционные представления о его деятельности являют

собой почти неразложимую смесь истины и лжи, но даже в своей самой простой

и наименее спорной форме эти представления рисуют нам довольно странный

характер, каким обладал Пифагор. Пифагора можно коротко охарактеризовать,

сказав, что он соединяет в себе черты Эйнштейна и миссис Эдди (24). Пифагор

основал религию, главные положения которой состояли в учении о переселении

душ (25) и греховности употребления в пищу бобов. Религия Пифагора нашла

свое воплощение в особом религиозном ордене, который то тут, то там

приобретал контроль над государством и устанавливал правление своих святых.

Но те, которые не были возрождены новой верой, жаждали бобов и рано или

поздно восставали. Вот некоторые предписания пифагорейского ордена:

1. Воздерживайся от употребления в пищу бобов.

2. Не поднимай то, что упало.

3. Не прикасайся к белому петуху.

4. Не ломай хлеба.

5. Не шагай через перекладину.

6. Не размешивай огонь железом.

7. Не откусывай от целой булки.

8. Не ощипывай венок.

9. Не сиди на мерке в одну кварту.

10. Сердца не ешь.

11. Не ходи по большой дороге.

12. Не дозволяй ласточкам жить под крышей.

13. Вынимая горшок из огня, не оставляй следа его на золе, но

помешай золу.

14. Не смотрись в зеркало около огня.

15. Когда встаешь с постели, сверни постельное белье и разгладь

оставшиеся на нем следы твоего тела (26).

Все эти правила, относятся к примитивным представлениям табу. Корнфорд ("От

религии к философии") говорит, что, по его мнению, "школа Пифагора

представляет собой главное течение в той рационалистической традиции,

которую мы противопоставляем научной тенденции". Он рассматривает

Парменида, которого считает "открывателем логики", как "ответвление

пифагореизма и самого Платона -- как человека, который нашел в итальянской

философии главный источник своего вдохновения". Пифагореизм, говорит он,

был движением реформы в орфизме, а орфизм был движением реформы в культе

Диониса. Проходящая через всю историю противоположность между рациональным

и мистическим впервые появляется у греков как противоположность между

олимпийскими богами и теми другими, менее цивилизованными богами, которые

имеют больше сходства с примитивными верованиями, представляющими собой

предмет рассмотрения антропологов. При этом разделении Пифагор стоит на

сторон мистицизма, хотя его мистицизм был специфически интеллектуального

рода. Пифагор приписывал себе полубожественный характер и, по-видимому,

говорил: "разумные живые существа подразделяются на [три вида]: люди, боги

и существа, подобные Пифагору" (27). Все системы, вдохновленные Пифагором,

говорит Корнфорд, стремятся к потусторонности; они относят все ценности к

невидимому единству в Боге и проклинают видимый мир как ложный и

иллюзорный, как мутную среду, в которой лучи божественного света

преломляются и рассеиваются среди тьмы и тумана".

Как говорит Дикеарх, Пифагор учил, "во-первых, что душа,... бессмертна, во-

вторых, что она переселяется в другие виды животных, в-третьих, что все,

что некогда произошло, через определенные периоды [времени] происходит

снова, а нового нет абсолютно ничего, и в [четвертых], что все живые

существа... следует считать родственными друг другу" (28). Говорят, что

Пифагор, подобно святому Франциску, произносил перед животными проповеди.

В организованное им общество на равных условиях принимались и мужчины и

женщины; все члены общества владели собственностью сообща и вели одинаковый

образ жизни. Точно так же научные и математические открытия считались

коллективными и мистическим образом приписывались Пифагору даже после его

смерти. Гиппас из Метапонта, нарушивший это правило, потерпел

кораблекрушение от божественного гнева, вызванного его неблагочестивостью.

Но какое отношение имеет все это к математике? Через этику математика

оказывается связанной с прославлением созерцательного образа жизни. Барнет

следующим образом резюмирует эту этику: "Мы в этом мире странники, наше

тело - гробница души, тем , не менее мы не должны пытаться в самоубийстве

искать средства выхода из этого мира, ведь мы все в руках Бога, Он наш

пастырь, и без Его приказания мы не имеем права покидать этот мир. Три

сорта людей существует в этом мире, их можно сравнить с тремя категориями

людей, приходящих на Олимпийские игры. Низший класс- состоит из тех, кто

приходит покупать и продавать, следующий, повыше, из тех, кто состязается.

Но лучше всех, однако, те, кто приходит просто смотреть. Именно

беспристрастная наука является, следовательно, важнейшим из всех прочих

средством очищения; и человек, посвятивший себя науке, - настоящий философ,

он наиболее полно освобождается от "круговорота рождения" (29).

Изменения в значениях слов иногда очень поучительны. Выше я говорил о слове

"оргия", теперь я хочу рассмотреть слово "теория". Это слово было

первоначально орфическим словом, которое Корнфорд истолковывает как

"страстное и сочувственное созерцание". В этом состоянии, говорит Корнфорд,

"зритель отождествляет себя со страдающим Богом, умирает с его смертью и

рождается снова вместе с его возрождением". Пифагор понимал "страстное и

сочувственное созерцание" как интеллектуальное созерцание, к которому мы

прибегаем также в математическом познании. Таким образом, благодаря

пифагореизму слово "теория" постепенно преобразую свое теперешнее значение,

но для всех тех, кто был вдохновлен Пифагором, оно сохранило в себе элемент

экстатического откровения. Это может показаться странным для тех, кто

немного и весьма неохотно изучал математику- в школе, но тем, кто испытал

опьяняющую радость неожиданного понимания, которую время от времени

приносит математика тем, кто любит ее, пифагорейский взгляд покажется

совершенно естественным, даже если он не соответствует истине. Легко может

показаться, что эмпирический философ - раб исследуемого материала, но

чистый математик, как и музыкант, - свободный творец собственного мира

упорядоченной красоты.

В барнетовском описании пифагорейской этики интересно отметить

противоположность ее современным оценкам. Например, на футбольном матче

люди, мыслящие по-современному, считают, что игроки гораздо важнее простых

зрителей. Эти люди подобным же образом относятся и к государству: они

больше восхищаются такими политиками, которые являются конкурентами в

политической игрой, нежели теми людьми, которые являются только зрителями.

Эта переоценка ценностей связана с изменением социальной системы: воин,

благородный, плутократ и диктатор - каждый имеет свои собственные нормы

добра и истины. В философской теории тип благородного сохранялся довольно

долго, потому что этот тип был связан с греческим гением, потому что

добродетель созерцательности получила теологическое одобрение, потому что

идеал познания беспристрастной истины отождествлялся с академической

жизнью. Благородный должен быть определен как член общества равных, которые

живут плодами рабского труда или, во всяком случае, плодами труда людей,

чье более низкое положение не вызывает сомнений. Необходимо заметить, что

год это определение подходят и святой и мудрец, поскольку эти люди живут

скорее созерцательной, чем активной жизнью.

Современные определения истины, которые даются, например, прагматизмом или

инструментализмом - скорее практическими, чем созерцательными учениями, -

являются продуктом индустриализма в его противоположности аристократизму.

Что бы мы ни думали о социальной системе, которая относится терпимо к

рабству, мы обязаны чистой математикой благородным в вышеупомянутом смысле

слова. Идеал созерцательной жизни, поскольку он вел к созданию чистой

математики, оказался источникам полезной деятельности. Это обстоятельство

увеличило престиж самого этого идеала, оно принесло ему успех в области

теологии, этики и философии, успех, которого в противном случае могло бы и

быть.

Так обстоит дело с объяснением двух сторон деятельности Пифагора:

Пифагора как религиозного пророка и Пифагора как чистого математика. В

обоих отношениях его влияние неизмеримо, и эти две стороны не были столь

самостоятельны, как это может представляться современному сознанию.

При своем возникновении большинство наук были связана с некоторыми формами

ложных верований, которые придавали наукам фиктивную ценность. Астрономия

была связана с астрологией, химия - с алхимией. Математика же была связана

с более утонченным типом заблуждений. Математическое знание казалось

определенным, точным и применимым к реальному миру; более того, казалось,

что это знание получали, исходя из чистого размышления, не прибегая к

наблюдению. Поэтому стали думать, что оно дает нам идеал знания, по

сравнению с которым будничное эмпирическое знание несостоятельно. На основе

математики было сделано предположение, что мысль выше чувства, интуиция

выше наблюдения. Если же чувственный мир не укладывается в математические

рамки, то тем хуже для этого чувственного мира. И вот всевозможными

способами начали отыскивать методы исследования, наиболее близкие к

математическому идеалу. Полученные в результате этого концепции стали

источником многих ошибочных взглядов в метафизике и теории познания. Эта

форма философии начинается с Пифагора.

Как известно, Пифагор говорил, что "все вещи суть числа". Если это

положение истолковать в современном духе, то в логическом отношении оно

кажется бессмыслицей. Но то, что понимал под этим положением Пифагор, - не

совсем бессмыслица. Пифагор открыл, что число имеет большое значение в

музыке; об установленной им связи между музыкой и арифметикой напоминают до

сих пор такие математические выражения, как "гармоническое среднее" и

"гармоническая прогрессия". В его представлении числа, наподобие чисел на

игральных костях или картах, обладают формой. Мы все еще говорим о

квадратах и кубах чисел, и этими терминами мы обязаны Пифагору. Пифагор

точно так же говорил о продолговатых, треугольных, пирамидальных числах и

т. д. Это были числа горстей гальки (или, более естественно для нас, числа

горстей дроби), требуемые для образования формы. Пифагор, очевидно,

полагал, что мир состоит из атомов, что тела построены из молекул,

состоящих в свою очередь из атомов упорядоченных в различные формы. Таким

образом, он надеялся сделать арифметику научной основой в физике, так же

как и в эстетике.

Положение, согласно которому сумма квадратов сторон прямоугольного

треугольника, прилежащих к прямому углу, равна квадрату третьей стороны -

гипотенузы, было величайшим открытием Пифагора или его непосредственных

учеников. Египтяне знали, что треугольник, стороны которого равны 3, 4 или

5, является прямоугольным, но, очевидно, греки первыми заметили, что З2 +

42 = 52 и, исходя из этого предположения, открыли доказательство общей

теоремы.

К несчастью для Пифагора, эта его теорема сразу же привела к открытию

несоизмеримости, а это явление опровергало всю его философию. В

прямоугольном равнобедренном треугольнике квадрат гипотенузы равен

удвоенному квадрату любой из сторон. Предположим, что каждый катет равен

одному дюйму; какова в таком случае длина гипотенузы? Допустим, что ее

длина равна т/п дюймов. Тогда т2/п2 = - 2. Если т и- п имеют общий

множитель, разделим их на него. В таком случае по крайней мере или т, или п

должно быть нечетным. Но теперь учтем, что раз m2 = 2 n2, следовательно, m2

- четное и, стало быть, m - четное, a n - нечетное. В таком случае

предположим следовательно, предположим, что m = 2р. Тогда 4p2=2n2 ;

следовательно, n2=2p2, следовательно n - четное,- что противоречит

допущению. Поэтому гипотенузу нельзя измерить дробным числом т/п. Это

доказательство является, по существу, доказательством, которое приводится у

Евклида в книге Х (30).-

Это доказательство говорит о том, что, какую бы единицу длины мы ни

выбрали, существуют отрезки, которые не находятся в точном числовом

отношении к этой единице, то есть что нет таких двух целых чисел тип, при

которых рассматриваемый отрезок, взятый т раз, был бы равен единице длины,

взятой п раз. Это положение привело греческих математиков к мысли, что

геометрию следует развивать независимо от математики. Некоторые места в

платоновских диалогах показывают, что в его время была принята независимая

от арифметики трактовка геометрии; этот принцип получил свое завершение у

Евклида. В книге II Евклид доказывает геометрически многое из того, что для

нас естественнее было бы доказывать алгебраически, например, что (а + b)2 =

а2 + 2ab + b2. Евклид счел этот способ необходимым именно благодаря

трудностям, связанным с несоизмеримостью величин. То же самое наблюдается и

в толковании Евклидом пропорции в книгах V и VI. Вся система Евклида

превосходна в логическом отношении, и она предвосхитила математическую

строгость выводов математиков XIX века. Поскольку адекватной арифметической

теории несоизмеримых величин не существовало, метод Евклида был наилучшим

из возможных в геометрии методов. Когда Декарт ввел координаты в геометрию,

снова вернув тем самым арифметике верховенство, он сделал предположение,

что разрешение проблемы несоизмеримости вполне возможно, хотя в его время

такое решение еще не было найдено.

Влияние геометрии на философию и научный метод было глубоким. Геометрия в

таком виде, в каком она установилась у греков, отправляется от аксиом,

которые являются самоочевидными (или полагаются таковыми), и через

дедуктивные рассуждения приходит к теоремам, которые весьма далеки от

самоочевидности. При этом утверждают, что аксиомы и теоремы являются

истинными применительно к действительному пространству, которое является

чем-то данным в опыте. Поэтому кажется возможным, используя дедукцию,

совершать открытия, относящиеся к действительному миру, исходя из того, что

является самоочевидным. Подобная точка зрения оказала влияние как на

Платона и Канта, так и на многих других философов, стоявших между ними.

Когда Декларация независимости говорит: "Мы утверждаем, что эти истины

самоочевидны", - она следует образцу Евклида. Распространенная в XVIII

веке, доктрина о естественных правах человека является поиском евклидовых

аксиом в области политики (31).

Форма ньютоновского произведения "Начала", несмотря на его общепризнанный

эмпирический материал, целиком определяется влиянием Евклида. Теология в

своих наиболее точных схоластических формах обязана своим стилем тому же

источнику. Личная религия ведет свое начало от экстаза, теология - из

Страницы: 1, 2, 3, 4