Особенности философии Ницше

более явно схватывается как стремление. Всякое сущее—представляющее;

представляющее постольку, поскольку к бытию сущего принадлежит тяга к

выступлению, тяга, которая, повелевая выходом (явлением), определяет то,

как предъявляется это сущее. Всякое сущее с его «ни-зусностью» таким себя

принимает и потому полагает для себя точку глаза. А точка глаза задает

взгляд-на, которому должно следовать. Точка глаза и есть ценность.

Вместе с ценностями как точками зрения, согласно Ницше, полагаются

«условия сохранения, возрастания». Уже этим написанием — между

«сохранением» и «возрастанием» опущено «и», замененное знаком препинания,—

Ницше проясняет: ценности по сущности своей —точки зрения, а потому

одновременно всегда и условия сохранения и условия возрастания. Где бы ни

полагались ценности, всегда должны одновременно схватываться взором оба

условия — так, чтобы всегда оставаться едиными в сопряженности между собой.

Почему? Очевидно, лишь потому, что таково по своей сущности само сущее в

своем стремлении-представлении,— оно нуждается в такой двойной точке глаза.

Условием чего же служат ценности в качестве точек зрения, если в одно и то

же время они должны обусловливать и сохранение, и возрастание?

Сохранение и возрастание характеризуют неотрывные друг от друга основные

тяготения жизни. Сущность жизни немыслима без желания роста, возрастания.

Сохранение жизни всегда служит возрастанию. Если жизнь ограничивается

самосохранением, она деградирует. Так, к примеру, обеспечение жизненного

пространства никогда не бывает целью живого — это всегда только средство

возрастания, средство возвышения жизни. И наоборот, возросшая жизнь в свою

очередь возвышает, усиливает потребность в расширении пространства. Однако

возрастание невозможно, если не обеспечен основной состав, его постоянство,

если он не сохранен как способный к возрастанию. Поэтому живое — это всегда

соединенное двумя основополагающими тяготениями возрастания и сохранения

«сложное образование жизни». Ценности, будучи точками зрения, направляют

смотрение во взгляде-на — во взгляде на «сложные образования». Смотрение —

это всякий раз смотрение Такого-то жизненного взгляда, и им пронизано

всякое живое существо. Полагая точки глаза для всего живого, жизнь

оказывается в своей сущности полагающей ценности (ср. «Волю к власти»,

афоризм 556,—относится к 1885— 1886 годам ").

«Сложные жизненные образования», они всецело зависят от условий

сохранения, деления своего постоянного состава, притом таким образом, что

постоянство состава остается лишь для того, чтобы становиться непостоянным

в возрастании. Длительность таких сложных жизненных образований покоится во

взаимообусловленности возрастания и сохранения. Поэтому длительность лишь

относительна. Она остается «относительной длительностью» всего живого и,

стало быть, жизни.

Ценность, по словам Ницше, есть «точка зрения условий сохранения,

возрастания, что касается сложных образований с относительной длительностью

жизни в пределах становления». Само по себе неопределенное слово

«становление» здесь, как и вообще на понятийном языке метафизики Ницше,

означает не какую-либо текучесть вещей, не простую смену состояний, не

означает и какого-либо развития или неопределенного разворачивания.

«Становление» означает здесь переход от чего-то к чему-то. Это властно

пронизывающее всякое сущее начало Ницше мыслит как основную черту всего

действительного, то есть сущего в более широком смысле. То же, что таким

образом определяет сущее, Ницше постигает как «волю к власти».

Завершая свою характеристику сущности ценностей на слове «становление»,

Ницше дает этим последним словом указание на ту основную область, к которой

относятся ценности и полагание ценностей вообще. «Становление» — это для

Ницше «воля к власти». Тем самым «воля к власти» — это основополагающая

черта «жизни»,— словом этим Ницше нередко пользуется и в широком значении;

в согласии с таковым «жизнь» в рамках метафизики (ср. Гегеля) была

отождествлена со «становлением». Воля к власти, становление, жизнь и бытие

в самом широком смысле —все это одно и то же на языке Ницше («Воля к

власти», афоризм 582, относящийся к 1885—1886 годам, и афоризм 689,

относящийся к 1888 году"). В пределах становления жизнь) то есть живое,

складывается в соответствующие центры воли к власти. Такие центры —

образования, осуществляющие господство. В качестве таковых Ницше разумеет

искусство, государство, религию, науку, общество. Поэтому Нищие может

сказать и так («Воля к власти», афоризм 715): «Ценность» —это, по существу,

точка зрения увеличения или убывания этих Центров господства» (увеличение

или убывание относительно их функции господства).

Здесь вполне ясно: Ценности — это полагаемые самой же волей к власти

условия ее самой. Только тогда, когда воля к власти выходит нарушу как

основная черта всего действительного, то есть становится истиной и тем

самым постигается как Действительность всего Действительного, становится

очевидным, где исток ценностей, чем поддерживается и направляется всякое

оценивание. Теперь распознан принцип ценностного полагания. А тогда впредь

полагание Ценностей можно осуществлять «принципиально», то есть исходи из

бытия как основы сущего.

Поэтому воля к власти как вот такой распознанный, а это значит, водимый

принцип — это же вместе с тем и принцип нового ценностного полагания. Ново

оно потому, что впервые производится сознательно, на основе знания особого

принципа. Оно ново, потому что Само удостоверяется в Своем принципе,

обеспечивая его для себя, а обеспечивая, одновременно держится такого

удостоверения-обеспечения как ценности, полагаемой на основе ее Принципа.

Однако воля к власти как принцип нового полагания Ценностей — это в

отношений к прежним ценностям одновременно и принцип переоценки всех таких

прежних ценностей. Поскольку, однако, прежние высшие ценности

господствовали над чувственным с высоты сверхчувственного, а строй такого

господства — это метафизика, то вместе с полаганием Нового принципа

переоценки всех ценностей производится и оборачивание всякой метафизики.

Ницше принимает такое оборачивание за преодоление метафизики. Однако

оборачивание такое лишь запутывается, самоослепляясь, в том же самом — в

том же самом, сделавшемся неразборчивым.

Ницше может сказать: «Вопрос о ценностях фундаментальнее вопроса о

достоверности: последний обретает всю свою серьезность лишь при условии,

что мы ответили на вопрос о ценности» " («Воля к власти», афоризм 588,—

относится к 1887—1888 годам).

Однако, задаваясь вопросом о ценности, следует прежде всего, если воля к

власти уже распознана как принцип ценностного полагания, задуматься над

тем, что есть необходимая, если исходить из этого принципа, и что есть

высшая — сообразная этому принципу — ценность. Коль скоро сущность ценности

заявляет о себе тем, что в ней — полагаемое волей к власти условие

сохранения, возвышения, то открывается перспектива характеристики задающего

тут меру ценностного слрда.

Сохранение достигнутой очередной ступени власти состоит всякий раз в

следующем: воля окружает себя всем тем, на что она может в любое время

уверенно положиться, всем тем, в надежности чего может почерпать свою

безопасность. Такое окружение ограничивает со всех сторон постоянный состав

всего того налично-присутствующего согласно расхожему значению этого слова

у греков, что находится в непосредственном распоряжении воли. Однако

постоянное лишь тогда становится стойко постоянным, то есть тем, что всякий

миг и всегда готово к тому, чтобы им распоряжались, когда оно поставлено и

стоит. Останавливают, ставя и представляя. Все, что таким образом стойко

постоянно, есть остающееся, непреходящее. Ницше, будучи верен

владычествующей в истории метафизики сущности бытия (бытие==длящееся

наличное присутствие), называет это стойко постоянное «сущим». Постоянное,

и на сей раз будучи верен присущему метафизическому мышлению способу

выражать мысль, Ницше нередко называет «бытием». С самых начал западного

мышления сущее считается истинным и истиной, причем, однако, смысл «сущего»

и «истинного» многообразно изменяется. Ницше же, когда он попросту именует

бытием, или сущим, или истиной все прочно утвержденное в воле к власти ради

ее сохранения, Нрцше, несмотря на вре совершармые им переоденки и

оборачивания метафизики, последовательно остается На пути ее Преданий.

Соответственно истина есть здесься высказывать сущее в аспекте бытия,

именуя по-своему основу сущего, основное положение метафизики воли к власти

непременно выразит эту основу. Это основное положение высказывает, какие

ценности полагаются по мере сущности и в какой ценностной иерархии внутри

сущности полагающей ценности воли к пласти как «эссенции» сущего они

полагаются. Положение такое гласит: «Искусство ценнее истины» '" («Воля к

власти», афоризм 853,— относится к 1887—1888 годам).

Кант в своем критическом основоположении метафизики мыслит конечное

самоудостоверение трансцендентальной субъективности. Это самоудостоверение

есть вопрос правовой, вопрос оправдания представляющего субъекта, который

сам утвердил свйй) сущибсть в самоуправстве своего «я мыслю». В сущности

истины как достоверности,— поскольку последняя мыслится как присущая

субъектности истина, а истина как бытие сущего,— скрывается испытанная на

основе оправдания самоуверенности справедливость-правосудие. Хотя она и

правит как свойственная субъектности сущность истины, в рамках метафизики

субъектности она все же не мыслится как истина сущего. Правда,

справедливость-правосудие как ведающее само себя бытие сущего обязано,

напротив, выступить перед мыслью метафизики нового времени, как только

бытие сущего начинает выявляться как воля к власти. Эта последняя ведает

себя как сущностно полагающую ценности, она заручается условиями своего

собственного сущностного постоянства и тем самым постоянно становится

праведной перед самой собою, будучи в таком становлении правосудием и

справедливостью. Собственная сущность воли к власти должна репрезентировать

себя в таком правосудии-справедливости ив качестве его, а это значит, если

мыслить в духе метафизики нового времени,— быть. Подобно тому как в

метафизике Ницше мысль о ценности фундаментальнее, чем основополагающая

мысль о достоверности в метафизике Декарта,— постольку, поскольку

достоверность может считаться правой лишь при условии, что она будет

признаваться высшей ценностью,— то п эпоху, когда вся западная метафизика

приходит к своему завершению у Ницше, усмотренное самоудостоверсние

субъектности оказывается оправданием воли к власти в согласии с той

справедливостью-праведностью, какая правит в бытии сущего.

Уже в раннем, довольно широко известном своем сочинении — во втором из

«Несвоевременных размышлении», носящем название «О пользе и вреде истории

для жизни» (1874),^ Ницше ставит на место объективности исторических

дисциплин «Справедливость» " (раздел 6). В тотальном же Ницше нигде не

касается справедливости. И только в решающие годы — 1884-й и 1885-й,— когда

перед его мысленным взором стоит «воля к власти» как основополагающая черта

сущего, Ницше заносит на бумагу, но не публикует две мысли о

справедливости.

Первая запись (1884) озаглавлена—«Путь свободы». Она гласит:

Справедливостъ как образ мысли созидающий, отбрасывающий излишка,

уничтожающий, исходящий из оцениваний; высший репрезентант самой жизни»

(XIII, афоризм 98) ".

Вторая запись (1885) гласит: «Справедливость как функция власти. широко

обозревающей все окрест,— она поднимается над мелочными перспективами добра

и зла, стало быть, обладает куда более широким горизонтом преимущества,—

намерение сохранить нечто такое, что больше, чем вот та или эта личность»

(XIV, афоризм 158) ".

Подробное разъяснение этих мыслей вышло бы за рамки предпринятого нами

осмысления. Сейчас достаточно лишь сослаться на ту сущностную сферу, к

какой принадлежит справедливость, как мыслит ее Ницше. Чтобы приготовиться

к уразумению справедливости, какую имеет в виду Ницше, нам надо исключить

все представления о справедливости, которые идут от христианской,

гуманистической, просветительской, буржуазной и социалистической морали.

Потому что Ницше отнюдь не разумеет справедливость как в первую очередь

определение этической и юридической области. Напротив, он мыслит ее исходя

из бытия сушего в целом, то есть из воли к власти. Справедливо то, что

сообразно правому. А что правое, определяется на основе того, что есть как

сущее. Поэтому Ницше р говорит (XIII, афоризм 462, относящийся к 1883

году): «Право = воля к тому, чтобы увековечить данное соотношение сил.

Предпосылка — удовлетворенность им. Все почтенное привлекается с тем, чтобы

право выглядело как нечто вечное» ".

Сюда же относится и запись следующего, 1884 года: «Проблема справедливости.

Ведь самое первое и самое властное — это именно воля и сила, готовая к

сверхвластности. Лишь господствующий утверждает задним числом

«справедливость», то есть меряет вещи своей мерой; если он очень могуч и

властен, он может заходить чрезвычайно далеко, допуская и признавая

предающегося опытам и искусу индивида» (XIV, афоризм 181)". Вероятно—и это

вполне в порядке вещей, —ницшевское метафизическое понятие справедливости

все еще способно поражать своей странностью расхожее представление о вещах,

и тем не менее это понятие вполне отвечает сущности справедливости, которая

для начального этапа завершения нового времени, целой мировой эпохи, уже

стала исторической в рамках борьбы за господство над землей, а потому —

явно или скрыто, тайно или откровенно — определяет все поступки и действия

людей, живущих в эту мировую эпоху.

Справедливость, как мыслит ее Нищие,— это истина сущего по способу воли к

власти. Но только и Ницше тоже не мыслил справедливость ни явно как

сущность истины сущего, ни говорил на основе этой мысли о метафизике

завершенной субъектности. А справедливость — это истина сущего, как

определена она самим бытием. Как такая истина, справедливость — это сама же

метафизика, как завершается она в новое время. В метафизике как таковой

скрывается основание того, почему Ницше хотя и может постигать нигилизм

метафизически как историческое совершение ценностного полагания, однако тем

не менее не может мыслить сущность нигилизма.

А если метафизика это и более того — основание совершения всей западной и

всей мировой, в какой мере определяется она Европой, истории, то тогда эта

последняя нигилистична еще и совсем в ином смысле.

Если мыслить изнутри судьбы бытия, то нигилистическое означает, что ничто

же несть с бытием — с бытием ничто. Бытие не выступает в свет его же

собственной сущности. В явлении сущего как такового бытие остается вовне —

в нетях. Отпадает истина бытия. Она по-прежнему забыта.

Так и получается, что нигилизм в своей сущности—это история, которая

приключается с самим же бытием. Тогда выходит, что в сущности самого же

бытия заключается то, что оно остается непродумываемым — потому что само же

не дается и ускользает. Само бытие ускользает в свою истину. Оно скрывается

вовнутрь таковой и, прячась, скрывает само себя.

Имея в виду такое его прячущее сокрытие его же собственной сущности, мы,

быть может, чуть касаемся сущности тайны, в качестве каковой бытийствует

истина бытия.

Тогда, в соответствии с этим, и метафизика была бы не просто каким-то

упущением, а вопрос о бытии оставался бы для своего продумывания на

будущее. И тем более метафизика не была бы простым заблуждением. Получалось

бы, что метафизика, будучи совершением истины сущего как такового,

разверзалась бы изнутри судьбы бытия. А тогда метафизика была бы тайной

самого бытия — тайна не продумывается потому, что само бытие отказывает в

ней. Будь все иначе, мышление, коль скоро оно изо всех сил трудится над

тем, чтобы держаться бытия, которое надо ему мыслить, не могло бы неустанно

вопрошать: что такое метафизика?

Метафизика — это эпоха в историческом совершении самого бытия. Но в своей

сущности метафизика — это нигилизм. Сущность нигилизма относится вовнутрь

того исторического совершения, в качестве какого бытийствует само бытие.

Если — каким бы то ни было образом — Ничто отсылает к бытию, нигилизм —

определяемый историческим совершением бытия — мог бы по меньшей мере

указать нам ту область, в пределах которой возможно постигнуть сущность

нигилизма — где он становится мыслимым и так затрагивает наше мышление и

нашу памятливость. Мы привыкли расслышать в слове «нигилизм» прежде всего

некий диссонанс. Но если начать обдумывать сущность нигилизма, сущность в

совершении самого бытия, то тогда в это слышание одного лишь диссонанса

вкрадывается нечто неладное. Слово «нигилизм» говорит о том, что в том, что

именует оно, существенно Ничто. Нигилизм означает: Ничто же несть со всем

во всех аспектах. А «все» — это сущее в целом. Но в каждом из своих

аспектов сущее стоит, если постигается как сущее. Тогда нигилизм означает,

что ничто же несть с сущим как с целым. Однако сущее в том, что оно и как

оно,— из бытия. Если положить, что всякое «есть» — из бытия, тогда сущность

нигилизма состоит в том, что ничто же несть с самим бытием. Само бытие есть

бытие в его истине, истина же принадлежит бытию.

Если расслышать в «нигилизме» иной тон, в котором доносилась бы сущность

названного нами, можно по-новому вслушаться в язык того метафизического

мышления, которое постигло что-то в нигилизме, не умея, однако, мыслить его

сущность. Слыша в ушах своих этот иной тон, мы в один прекрасный день,

возможно, совсем иначе, чем прежде, осмыслим эпоху начинающегося завершения

нигилизма. Быть может, мы поймем тогда, что недостаточно ни политических,

ни экономических, ни социологических, ни технических и научных перспектив,

недостаточно даже и метафизических и религиозных перспектив, чтобы мыслить

то,

173 что совершается в эту мировую эпоху. То же, что задает эта эпоха мысли,

что задает она ей мыслить,— это не какая-то глубоко скрытая вадняя мыояь, а

нечто расположенное совсем близко к нам — нечто расположенное ближе всего к

нам, мимо чего мы постоянно проходили лишь потому, что оно именно таково. А

проходя и проходя мимо, мы постоянно и совершаем, сами того не замечая, то

самое .убиение бытия сущего, о каком мы столько говорили.

А чтобы замечать, нам достаточно будет задуматься хотя бы над тем, что

говорит о смерти Бога безумец, над тем, как он это говорит. Быть может,

теперь мы уже не пропустим столь поспешно мимо ушей сказанное в самом

начале пьесы, которую мы разъясняли; безумный человек «без передышки

кричал: «Ищу Бога! Ищу Бога! » »

Так этот человек безумен? Насколько? Он тронулся. Ибо сдвинулся с

плоскости прежнего человека, на которой утратившие действительность идеалы

— сверхчувственный мир — выдаются за действительное, между тем как обретает

действительность противоположное им. Этот стронувшийся с места человек

выдвинулся над прежним человеком. И все же он вследствие этого лишь

полностью вдвинулся и вошел в заведомо определенную сущность прежнего

человека, в заведомо определенное такому человеку бытие. Этот таким путем

сдвинувшийся н стронувшийся с места человек именно поэтому не имеет уже

ничего общего с повадками торчащих на площади праздных зевак, «не верующих»

в Бога. Ибо эти люди не потому не веруют в Бога, что Бог как таковой

утратил для них достоверность, а потому, что они сами отказались от

возможности веровать и уже не могут искать Бога. Они больше не могут

искать, потому что перестали думать. Торчащие на площади бездельники

упразднили мышление, заменив его пересудами,— болтовня чует нигилизм всюду,

где предчувствует опасность для своих мнений. Подобная самоослепленность,

сверх всякой меры ширящаяся перед лицом настоящего нигилизма, пытается

заглушить в себе страх перед мышлением. Однако страх этот — страх перед

страхом.

Напротив того, безумный человек, и это однозначно так после первых же

произнесенных им слов, и это еще куда однозначнее так для того, кто хочет

слышать, после последних произнесенных им слов,— это тот человек, что ищет

Бога: крича, взывает к Богу. А что уши наших мыслей — неужели все еще не

расслышат они его вопль? Уши до той поры не услышат, пока не начнут

мыслить. Мышление же начнется лишь тогда, когда мы постигнем уже, что

возвеличивавшийся веками разум — это наиупрямейший супостат мышления.

СТРАДАНИЕ ДОБРОМ

Правы те профессиональные философы, которые пожимают плечами, или разводят

руками, или делают ещё что-то в этом роде при словосочетании лфилософия

Ницшез. Он совсем не философ в приемлемом для них смысле слова. Кто же он?

Говорят: он Ю философ-поэт, или просто поэт, или философствующий эссеист,

или лирик познания, или ещё что-то! Пытаются даже систематизировать его

труды по периодам: романтико-пессимистический (от лРождения трагедииз до

лбеловеческого, слишком человеческогоз), скептико-позитивистический (до Ю

отчасти Ю лВесёлой наукиз и лТак говорил Заратустраз) и, наконец,

собственно лницшеанскийз (последние произведения). Возразить против этого

было бы нечего, даже напротив, это могло бы вполне отвечать сути дела при

условии, что искомой оставалась бы как раз суть дела. Философия такого

ранга и масштаба, как ницшевская, всегда есть рассказ о некоем лсобытииз, и

если правила систематизации и таксономии распространяются на горизонтальную

перекладину рассказа, то лишь в той мере, в какой она пересечена

вертикальной перекладиной названного лсобытияз. бтобы составить себе теперь

некоторое представление о лсобытииз Фридриха Ницше, можно обратиться к

следующему сравнению: некто, заглянув в недоступную многим глубину, узрел

там нечто, настолько перетрясшее его мозги и составы, что итогом этого

стала новая оптика, как бы новый орган восприятия вещей. лЯ словно ранен

стрелой познания, отравленной ядом кураре: видящий всёз. Оглянувшись затем

вокруг, он не мог уже застать ничего другого, кроме сплошных несоответствий

виденному. Если исключить совершенно немыслимый в данном случае конформизм

притворства, а равным образом и всяческую богемность как возможные и

наиболее вероятные формы реагирования на диссонанс, то останется именно

казус Ницше Ю лбольше поле битвы, чем человекз. Cтепень погружения в

проблему превзошла меру личной выносливости; специфика ницшевского

лконтрудараз определялась почти исключительной имманентностью театра

военных действий: лкто нападает на своё время, Ю обронил он однажды, Ю тот

может нападать лишь на себяз. Разрушение традиционных ценностей Ю и здесь

дан нам, пожалуй, первый ключ к адекватному прочтению Ю оборачивалось

сплошным саморазрушением; эксперимент, к непременным условиям которого

принадлежал фактор самоидентификации; говоря грубо и уже как бы под

диктовку самого языка, он был тем, что он бил Ю от юношеского Сократа до

знакомого нам лБогаз, пожертвовавшего лпрофессуройз. Следовало бы ещё и ещё

раз подчеркнуть это обстоятельство, чтобы раз и навсегда избавиться от

вульгарного псевдо-Ницше, как от интеллектуального комикса, состряпанного

псевдо-праведниками всех стран. Говорят: Ницше Ю это лтолкни слабогоз и,

значит: ату его! Звучит почти как инструкция для вышибал, за вычетом

естественного и радикально меняющего суть дела вопроса: о каком это

лслабомз идёт здесь речь? Вот одно Ю чёрным по белому Ю из множества

решающих мест: афоризм 225 лПо ту сторону добра и злаз: лВоспитание

страдания, великого страдания Ю разве вы не знаете, что только это

воспитание во всём возвышало до сих пор человека?.. В человеке тварь и

творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, избыток,

глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть и творец, ваятель,

твёрдость молота, божественный зритель и седьмой день Ю понимаете ли вы это

противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к лтвари в

человекез, к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано,

разорвано, обожжено, закалено, очищено, Ю к тому, что страдает по

необходимости и должно страдать? А наше сострадание Ю разве вы не

понимаете, к кому относится наше обратное сострадание, когда оно защищается

от вашего сострадания, как от самой худшей изнеженности и слабости?з Будем

по крайней мере помнить, что философия Фридриха Ницше Ю это уникальный и

всей жизнью осуществлённый эксперимент саморазрушения лтвариз в человеке

для самосозидания в нём лтворцаз, названного лсверхчеловекомз. Нужно было

выпутываться из тягчайшей антиномии: мораль или свобода, предположив, что

традиционная мораль, извне предписывающая человеку целую систему запретов и

декретов, могла опираться только на презумпцию несвободы. Выбор был сделан

в пользу свободы Ю скажем так: свободы от морали, но и свободы для морали,

где мораль изживалась бы уже не командными методами общезначимых

императивов, а как моральная фантазия свободного индивидуума. атого

последнего шага не сделал Ницше, но всё, что он сделал, и не могло уже быть

ничем иным, как подведением к этому шагу. лМы должны освободиться от

морали...з Ю вот что было в нём услышано, и вот что не услышано Ю

продолжение: л...чтобы суметь морально житьз. Открыть самого себя Ю и этот

миф доподлинно разыгрывал структуру всякого мифа: шагать приходилось по

лтрупамз. лВас назовут истребителями морали, но вы лишь открыватели самих

себяз. аксперимент Ю отметим это ещё раз Ю катастрофически сорвавшийся, но

Ю что гораздо важнее Ю всё-таки случившийся.

ПОСМЕРТНоЕ СУДЬБо, ИЛИ "ФИЛОСОФ НЕПРИЯТНоХ ИСТИН"

Драматична не только жизнь Ницше, но и судьба его наследия. Затравленный

непониманием и одиночеством при жизни, он был извращен и оболган после

смерти. Скандалы вокруг его рукописей и их фальсификация последовали почти

сразу. Трижды в 1892-1899 гг. начинало выходить полное собрание сочинений

Ницше и дважды обрывалось.

Второе издание под редакцией Ф. Кёгеля, включившее значительную, часть

архивного наследия Ницше, прекратилось на 12-м томе. Причиной явился разрыв

Кёгеля с а. Ферстер-Ницше, когда он резко возразил против крайне

тенденциозного подбора заметок и черновых набросков 80-х годов, составивших

затем, после ухода Кёгеля, печально знаменитую фальшивку "Воля к власти".

Вслед за Кёгелем в 1900 г. от участия в фальсификациях, доходивших до

прямого подлога писем Ницше, отказался Рудольф птейнер, опубликовавший ряд

статей о том, что наследие гениального мыслителя очутилось в крайне

нечистоплотных руках его сестры, взявшей теперь на себя редактирование

нового полного издания, начатого в 1899 г. и составившего 19 томов.

В 1908 г. разразился грандиозный скандал в связи с тем, что К. Бернулли

выпустил документальную книгу "Франц Овербек и Фридрих Ницше", куда включил

ряд писем Ницше, доказывавших, что "любимая сестра" оказывалась на деле

"непримиримым противником" его философии и совершенно чуждой его "образу

мыслей". Скандал закончился судебным разбирательством, но поскольку

юридические права сестры на архив были безупречны, то она осталась его

владелицей вплоть до смерти в 1935 г., а второй том книги Бернулли

обезобразили многочисленные вымарки цензуры, распорядившейся по решению

суда закрасить черным наиболее разоблачительные высказывания Ницше о

сестре. Тем самым махинациям был дан зеленый свет. Не случайно уже гораздо

позднее, в 1935 г., Освальд ппенглер публично и демонстративно порвал свои

тесные до этого связи с архивом Ницше и его распорядительницей в знак

протеста против ее участия в нацистских фальсификациях творчества Ницше.

Нельзя без возмущения смотреть на то, как зловещие всходы "ницшеанства", а

фактически осквернение его памяти, чертополохом разрастались в Германии и

Европе. Словно предчувствовавший эту Вальпургиеву ночь, этот шабаш, Ницше

писал о зловонном рое ядовитых мух, которые "льстят тебе, как Богу или

дьяволу; они визжат перед тобою, как перед Богом или дьяволом. Ну что ж!

Они - льстецы и визгуны, и ничего более".

А между тем ницшеанства как такового нет, этим термином обозначают по

крайней мере три различных явления.

Первое - новое воспроизведение отдельных положений Ницше в творчестве таких

философов, как М. Хайдеггер, К. Ясперс, К. Левит, Ж. Делёз, Ж. Деррида.

Второе - современная международная школа ницшеведения со своим ежегодником

"Ницше-штудиен", издательскими центрами, научными организациями и

периодическими конференциями или симпозиумами.

Третье - дальнейшая разработка тех проблем, которые вошли в современную

культуру и философию через Ницше. А поскольку он касался буквально всего

духовного содержания истории и культуры, то по этому критерию не только

"философия жизни", у истоков которой стоял он, но практически все основные

направления современной культурологической и философской мысли можно смело

отнести к ницшеанским. Даже марксистское, если взять идеи Ницше об

относительности и обусловленности морали и нравственности или его тезис о

воспитании нового человека.

Но существует еще одно, четвертое и наиболее зловещее значение ницшеанства

- политическое, которое сконструировали прежде всего нацисты,

руководствуясь идеологией, основанной на аморальности, политическом

экстремизме, цинизме и нигилизме. В политическом смысле трактовалась

философия Ницше и у нас, подвергаясь безусловному осуждению и критическому

разгрому.

Пустившая чрезвычайно глубокие корни национал-социалистическая легенда о

Ницше как вдохновителе и предтече этой идеологии с удивительной готовностью

была воспринята и у нас. бто могли узнать о Ницше наши читатели? Вот только

несколько примеров из книг отечественных авторов:

"Творчество Ницше - настоящий гимн насилию и войне".

"Ницшеанство одержало победу в виде национал-социалистского

миросозерцания".

"В философии Ницше иррационализм... непосредственно смыкается с открытой

апологией насилия, вседозволенности, войны... агрессивного национализма,

колониализма, расизма".

"Ницше в плане идеологическом готовил умы... к восприятию фашистской

социально-политической программы".

"Очень пригодилась фашистам и теория "белокурой бестии"... В своем наиболее

известном труде "Так говорил Заратустра" Ницше воспел войну как наивысшее

проявление человеческого духа".

Короче говоря, Ницше предстает исчадьем ада. Но никто из отечественных

авторов не посчитал нужным объяснить, каким образом у Ницше сочетается

проповедь всего этого бреда о мировом господстве арийской расы с тем, что

он, напротив, постоянно предупреждал об опасностях национализма и

подчеркивал: "Политический расцвет народа почти с необходимостью влечет за

собой духовное обеднение и ослабление"

Разумеется, существует несомненная ответственность мыслителей за их

идеи. Но допустимо ли смешивать ее с ответственностью за дела? Любая

система, основанная на господстве идеологии, в том числе и национал-

социалистическая, предполагает такое перекраивание прошлого, при котором

любые учения, вплоть до античной философии могут превратиться в дубинку для

избиения политического противника. Однако ответственность за толкование

должен нести прежде всего интерпретатор. Тем более что в случае Ницше с его

афористической манерой изложения не требовалось излишнего умственного

напряжения, чтобы свести всю труднейшую для понимания глубину и сложность

его философии к броским и легко усваиваемым лозунгам вроде "морали господ и

морали рабов", "грядущего сверхчеловека", "белокурой бестии", которой так

жаждали стать нацисты. Но испытания звонкими обрывочными цитатами не

выдержит ни один выдающийся мыслитель, и Ницше не исключение.

Странно, однако, что в трагедии Гете "Фауст", выдержками из которой также

щедро усеяны сочинения теоретиков нацизма, вроде бы никто не пытается

отыскать духовные импульсы фашизма. А гениальные творения Баха, Бетховена,

Вагнера? Ведь работали они на нацистскую систему ничуть не хуже, чем

страстные обращения и призывы Заратустры. Но сама мысль об их запятнанности

коричневой краской кажется кощунственной, не так ли?

А между тем шлейф чудовищного искажения тянется за Ницше до сих пор, по

крайней мере у нас.

Проблема - Ницше и национал-социализм - действительно существует. Но суть

ее в том, что Ницше был до неузнаваемости исковеркан.

Пресловутый сверхчеловек, для которого не существует якобы никаких норм и

запретов, - лишь плод фантазии разгоряченного и озлобленного немецкого, да

и не только немецкого обывателя. У Ницше сверхчеловек - это совсем не

повелитель, не диктатор над жизнью и смертью других. ато мыслитель и

художник, по капле выдавливающий из себя рабскую мораль в долгом процессе

мучительного "самоопределения". Благороднейший интеллектуал, Ницше страстно

протестовал против опошления и нивелировки личности.

Да, он не желал признать абсолютно за каждым представителем рода

человеческого права быть личностью. В массе он находил основную угрозу для

развития подлинно творческой натуры. Но так ли уж был он неправ? Разве не

дала история бесчисленных примеров того, как легко, в сущности,

превращаются люди из личностей в толпу, в стадо покорных и самодовольных

существ, как быстро тварь в человеке вытесняет творца?

Если у Ницше речь идет о достоинстве человека как личности, то у нацистов -

о превосходстве. Яростный протест великого философа против посредственности

и унылой серости был деформирован до разновидности массовой, убогой, но

страшной идеологии.

Да, Гитлер мог вычитать в "Заратустре" гимн войне. Но дело в том, что у

Ницше речь идет прежде всего о войне духа. И призывал он не к войне в

обычном смысле этого слова, а к "войне за свои мысли". Извращая суть

высказывания Ницше, кто только с торжеством не тыкал пальцем в строки: "Я

призываю вас не к работе, а к борьбе!" Но дальше-то идет фраза, придающая

совершенно иной смысл сказанному: "Да будет труд ваш борьбой и мир ваш

победою !" Разве не ясно, что речь идет о совсем другом значении войны и

мира, борьбы и победы?

Да, Гитлер мог отыскать в "Заратустре" мысль о неравенстве людей. Но, по

Ницше, неравенство это, помимо различий в одаренности, состоит и в том, что

люди "стремятся к будущему по тысяче мостов и тропинок" , а не маршируют

стройными колоннами под общими лозунгами, как это было в истории некоторых

народов. Для Гитлера кайзеровская Германия была "замечательным примером

империи. созданной исключительно на основе политики силы", наградой немцам

"за их бессмертный героизм". А для Ницше? Не говоря уже о том, что для него

вообще "государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ".

Германскую империю он считал концом немецкой культуры и философии, ибо

"могущество одуряет". И это одна из самых мягких оценок Ницше.

Большинство мыслей Ницше нацистские идеологи черпали, кроме "Заратустры",

из книги "Воля к власти". Но парадокс в том, что такой книги на самом деле

не существует. Есть лишь произвольная и скверная компиляция из

многочисленных заметок конца 80-х годов, беспорядочных, но и зачастую

удивительно провидческих. Фальшивку подготовила сестра безумного философа,

"патологическая лгунья" , по словам йенского психиатра О. Бинсвангера,

которую сам Фридрих в одном из писем в мае 1884 г. назвал "мстительной

антисемитской дурой". Лишь в 1956 г. дармштадский профессор Карл плехта

восстановил после тщательной работы в архиве Ницше хронологическую

композицию этих заметок под заглавием "Из наследия 80-х годов". Издание

произвело впечатление разорвавшейся бомбы, ибо стало ясно, что речь идет о

грандиозном подлоге, о полной несоизмеримости заметок и сфабрикованной из

них книги, говорить о которой после этого становится просто неприлично.

Хорошо известно, что тремя аксиоматическими постулатами нацистской

идеологии явились национализм, славянофобия и, главное, антисемитизм. Как

обстоит дело с этими понятиями в философии Ницше, взятой в общем контексте?

О национализме. Ницше писал, что "у современных немцев появляется то

антифранцузская глупость, то антиеврейская, то антипольская, то

романтикохристианская, то вагнерианская, то тевтонская, то прусская".

Крылатый лозунг национализма - "Германия превыше всего" - Ницше считал

концом немецкой философии.

О славянах Ницше отзывался всегда позитивно, подчеркивая даже, что "немцы

вошли в ряд одаренных наций только благодаря сильной примеси славянской

крови". И в другом месте: "Знамение грядущего столетия - вступление русских

в культуру. Грандиозная цель. Близость варварству. Роль искусства,

великодушие молодости и фантастические безумства". Можно подумать, будто

Ницше предвидел и мощный взлет русского искусства в начале XX в., и кошмары

послеоктябрьской трагедии.

Считая евреев "самой сильной, самой цепкой, самой чистой расой из всего

теперешнего населения Европы" , Ницше глубоко раскрывал корни

антисемитизма, им всегда осуждавшегося:

"Вся проблема евреев имеет место лишь в пределах национальных государств,

так как здесь их активность и высшая интеллигентность, их от поколения к

поколению накоплявшийся в школе страдания капитал ума и воли должны всюду

получить перевес и возбуждать зависть и ненависть; поэтому во всех

теперешних нациях распространяется литературное бесчинство казнить евреев,

как козлов отпущения, за всевозможные внешние и внутренние бедствия".

Если Ницше осуждал литературные казни евреев, что бы сказал он, когда

эти казни обернулись крематориями Аушвица и рвами Бабьего Яра?

Но довольно примеров. Важен итог. Ницше не имеет ни малейшего отношения к

тому, что провозгласили нацисты, бесстыдно и нагло ссылаясь на этот великий

ум с его трагическим мироощущением. А ведь он словно дает зарисовку с

нацистского митинга: "Не люблю и этих новейших спекулянтов идеализма,

антисемитов, которые нынче закатывают глаза на христианско-арийско-

обывательский лад и пытаются путем нестерпимо наглого злоупотребления

дешевейшим агитационным средством, моральной позой, возбудить все элементы

рогатого скота в народе".

пабаш нацистов вокруг имени Ницше достиг апогея в 1934 г., когда в

помещении его архива в Веймаре состоялось заседание Прусской академии

права. Выступая на ней, главный идеолог нацистской партии А. Розенберг

заявил: "Мы, национал-социалисты, не смеем отвергнуть такого смелого

мыслителя, как Фридрих Ницше. Мы возьмем из его пламенных идей все то, что

может дать нам новые силы и стремления".

А осенью архив посетил и сам фюрер, горделиво позировавший фотографам рядом

с мраморным бюстом философа работы известного немецкого скульптора М.

Крузе.

Но если в чем и виновен Ницше, так это в том, что раньше всех заглянул в

кошмарную бездну грядущего и ужаснулся от открывшегося ему. И кому же

придет в голову (а ведь пришло, и многим, и вполне серьезно!) обвинять

стрелку барометра, предсказавшего ураган, в наступлении этого бедствия?

Никто, как Ницше, не призывал с таким отчаянием к бегству в царство

свободы интеллекта и никто с такой силой не почувствовал, что наступающий

век несет с собою нечто новое и ужасное, что старая эпоха отмирает, а в ее

предсмертных конвульсиях родятся тоталитарные режимы XX в.: национал-

социализм в Германии и большевизм в России:

"Грядет время, когда будут вести борьбу за господство над землей - ее

будут вести во имя фундаментальных философских учений".

ато предсказание Ницше остается в силе. И пока оно будет оставаться в силе,

идеям. Фридриха Ницше суждено быть не столько философским наследием,

сколько ареной политических битв.

Заключение.

Фридрих Ницше попытался пройти путь к сверхчеловеку. Итогом было безумие.

Степень погружения в проблему превзошла меру личной выносливости. "Кто

нападает на свое время, нападает лишь на себя". Разрушение традиционных

ценностей обернулось саморазрушением. На долгие годы на память о Ницше и

его наследие легла печать "фашистской". Образ сверхчеловека исказился до

неузнаваемости и приобрел черты "белокурой бестии", не щадящей ничего и

никого, безжалостно разрушающей мир и его ценности.

Но ведь не в этом суть сверхчеловека Ницше. Его сверхчеловек

безжалостен прежде всего и более всего к себе, он сомневается и

подвергает пересмотру имеющиеся у него ценности и установления, лишающие

его внутренней духовной свободы и радости творческой жизни. "В человеке

тварь и творец соединены воедино". Нужно помнить, что философия Фридриха

Ницше - это уникальный и всей жизнью осуществленный эксперимент по

разрушению внутри себя "твари" и взращивания "творца", прозванного

"сверхчеловеком".

Ницше действительно заплатил безумием за героическую непокорность

своей вопрошающей мысли, отдал невольно жизнь за своё запоздалое

бессмертие. Непроницаемое тёмное облако окутало навсегда горделивую вершину

его духа именно тогда, когда он, казалось, дождался возрождающего Озарения

от мирового светила — Логоса, и запел восторженный победный гимн. Точно

леденящий вихрь Хаоса погасил навсегда этот трепетный Прометеев огонь. В

сумерках надвигавшегося безумия Фридриху казалось, что душевные и плотские

страдания ниспосланы ему, как Спасителю человечества, он видел самого себя

в золотом нимбе и так странно отождествлял себя с Распятым…

Страницы: 1, 2, 3