Стратегии идентичности

Стратегии идентичности

Санкт-Петербургский Государственный Университет

Философский Факультет

Отделение культурологии

Кафедра философской антропологии

Дипломная работа

студентки 5 курса, отделения культурологии

Коротаевой Д.Н. На тему:

Стратегии идентичности

Научный руководитель: к.ф.н., доц.

Секацкий А. К.

Рецензент: к.ф.н., доц. Сухачёв

В. Ю.

Санкт-Петербург 2001

Оглавление

Введение

Глава 1. Место антропологической проблемы в европейской культуре

Глава 2. «Техники себя»

Глава 3. Функция-субъект

Глава 4. Стратегия желания и подлинность субъекта

Заключение

Список литературы

Введение.

Идентичность в современной философии – это не та тема, которая может

стать каким–либо препятствием, вызвать задержку, сбой, стать содержанием

каких-то «приключений мысли». Идентичность – это не проблема, а скорее

условие возможности достаточно обширного круга проблем, а точнее возможных

дисциплинирующих стратегий, организующих видение, правила игры,

определяющих миссию. Проблема идентичности появляется как анонимный концепт

философии XX века, сменяя исчезающую из философского дискурса

субъективность, ставшую основанием и процедурой задающей и обеспечивающей

основание познания и практики, определяющей условия всякого возможного

опыта.

Субъект в декартовской философии изначально выводится через понятие

субстанции, как точка отсчета мысли и существования. Антропологический

проект Канта является итогом и одновременно основанием критики возможностей

познания. Субъект познания у Канта, или абсолютный субъект Гегеля,

субъект гуманитарных наук – это основной концепт, характеризующий

человеческую реальность. «Начиная с Декарта, а затем у Канта и Гуссерля,

благодаря Cogito появилась возможность трактовать план имманенции как поле

сознания. Иными словами, имманентность стали считать имманентной чистому

сознанию, мыслящему субъекту. У Канта этот субъект называется

трасцендентальным, а не трансцендентным – именно потому, что это субъект

поля имманенции любого возможного опыта, которым покрывается всё, как

внешнее, так и внутреннее. Когда имманентность становится имманентна

трансцендентальной субъективности, то в её собственном поле должна появится

метка или шифр трансцендентности как акта, отсылающего теперь уже к другому

«я», к другому сознанию (коммуникация). Так происходит у Гуссерля и многих

его последователей...»[1]

В современной философии субъект становится не точкой отсчета, не

опосредующим звеном, а препятствием, агентом Другого, формой забвения

Бытия, элементом в структуре коммуникативного действия. В этом смысле,

справедливо говорить уже не о проблеме человека, или проблеме

субъективности, а о проблеме идентичности, которая стала своеобразным

идеологическим фантазмом в современной культурной практике.

Содержанием данной работы является тема стратегий идентичности,

которые необходимо понимать как способы концептуализации, условия

построения и применения технологий культурной политики в современном

обществе. В этом контексте наиболее интересной представляется возможность

сопоставления с точки зрения данной проблематики двух, ставших уже

парадигматическими, концепций или, вернее, проектов предлагающих

определенную стратегию, этический постулат идентичности, некий

положительный модус идентификации.

Глава 1. Место антропологической проблемы в европейской культуре

Основополагающие коды любой культуры, управляющие ее языком, ее

схемами восприятия, ее обменами, ее формами выражения и воспроизведения, ее

ценностями, иерархией ее практик, определяют для любого человека

эмпирические порядки, в которых он будет ориентироваться и с которыми он

будет иметь дело. В каждой культуре между использованием того, что Фуко

называет «упорядочивающими кодами» и размышлением о порядке располагается

чистая практика порядка и его способов бытия, сфера, которая выполняет

функцию посредника.

В этой сфере любая культура, незаметно отрываясь от предписываемых

ей ее первичными кодами эмпирических порядков, впервые занимает по

отношению к ним определенную дистанцию, «заставляет их терять свою

изначальную прозрачность, перестает пассивно подчиняться их проникновению,

освобождается в достаточной мере, чтобы отметить, что эти порядки,

возможно, не являются ни единственно возможными, ни наилучшими» [2].

Коды языка, восприятия, практики критикуются и частично становятся

недействительными по отношению к новому устанавливающемуся порядку. Эта

«промежуточная» область рассматривается Фуко как наиболее основополагающая,

то есть «как предшествующая словам, восприятиям и жестам; как более

прочная, более архаичная, менее сомнительная и всегда более «истинная», чем

теории пытающиеся дать им более ясную форму»[3].

Фуко в «Словах и вещах» исследует именно эту практику, показывая

условия ее возникновения и становления начиная с XVI в. в западной

культуре. Это анализ не истории идей или наук, но исследование, цель

которого выяснить, исходя из чего стали возможными познания и теории, в

соответствии с каким пространством порядка конструировалось знание.

Археологическое исследование обнаруживает два крупных разрыва в эпистеме

западной культуры: во-первых, это разрыв, знаменующий начало классической

эпохи (около середины XVII в.), а во-вторых, это порог нашей современности

(начало XIX века).

Квази-непрерывность на уровне идей оказывается исключительно

поверхностным явлением, но на археологическом уровне выясняется, что

система позитивностей изменяется во всем объеме на стыке XVIII и XIX в.в.

Основной упорядочивающий принцип внутри каждой эпистемы – это

соотношение «слов» и «вещей», по мере того как вещи замыкаются на самих

себе, не требуя в качестве принципа своей умопостигаемости ничего, кроме

своего становления, покидая пространство представления, проблема человек

впервые вступает в сферу знания.

«Человек» как проблема научная и философская, как объект знания

появляется в западной мысли с конца XVIII века. Классическая мысль и все

что ей предшествовало, вполне могли говорить о духе и теле, о человеческом

существе, об ограниченном месте его во вселенной, о пределах ограничивающих

его познание или его волю, но ни одно эпоха не знала человека так, как он

дан современному знанию. «Гуманизм» Ренессанса, «рационализм» классиков

вполне могли уделить роду человеческому привилегированное место в

миропорядке – помыслить человека они не могли»[4].

Человек не мог появиться в эпоху Возрождения и классическую эпоху

потому, что место его возможного появления было размыто в потоке

взаимопереходов между порядком мысли и порядком бытия. Классический порядок

распределял в непрерывном пространстве тождества вещи, этот порядок

властвовал безраздельно над речью людей, таблицей естественных существ и

обменом богатств. Основной способ бытия позитивностей в классической

эпистеме – это способ бытия представления - удвоенного представления, роль

которого состоит в том, чтобы обозначать сами представления, анализировать,

соединять и расчленять их, чтобы выделить в них одновременно с системой

тождеств и различий основной принцип порядка. Впервые устанавливается

тщательное наблюдение за самими вещами, а результаты наблюдения описываются

в надежных и нейтральных словах.

Непрерывность поддерживается не памятью, а проектом всеобщей

представленности представления разворачивающимся в пространстве знания.

Основная проблема классического мышления касалась отношения между именем и

порядком, и состояла в том, чтобы открыть номенклатуру, которая была бы

таксономией, или же установить систему знаков, которая была бы прозрачной

для непрерывного бытия.

Последние годы XVIII века были разорваны переломом, аналогичным

тому, который отделил эпоху Возрождения от классической эпохи. Произошло

фундаментальное изменение тех позитивностей, которые в течение полутора

веков определяли примыкающие друг к другу знания. Представление потеряло

способность обосновывать себя, исходя из самого себя, в своем собственном

развертывании и игре самоудвоения. Никакой анализ тождеств и различий не

способен обосновать взаимосвязь представлений, а сам порядок, таблица, в

которой он локализуется, соседства, которые он санкционирует, всевозможные

переходы от одной точки поверхности к другой – все это уже не способно

связать между собой представления или их элементы.

Пространство порядка, служившее «общим местом» для представления и

для вещей, для эмпирической зримости и сущностных законов, оказывается

теперь разорванным. Теперь вещи выступают с их собственной организацией, с

пространством, которое их расчленяет и временем, которое их производит. А с

другой стороны, в последний момент с театральным эффектом на сцене

появляется некий персонаж, «который пока еще не участвовал в великой

классической игре представлений». «Странным образом человек, познание

которого для неискушенного взгляда кажется самым древним исследованием со

времен Сократа, есть, несомненно, не более чем некий разрыв в порядке

вещей, во всяком случае, конфигурация, очерченная тем современным

положением, которое он занял ныне в сфере знания»[5].

В классическом мышлении тот, для кого существует представление, себя

представляет как некий образ или отражение. Конечно естественные науки

использовали такую категорию как «человек» и рассматривали человека как род

или вид, с одной стороны, а с другой, использовали такие понятия как

потребность, желание, воображение или память. Однако в эпистемологическом

смысле человек как таковой не осознавался. Классическая эпистема

расчленяется по таким линиям, которые не позволяют выделить человека в

особую специфическую область знания.

Человеческая природа сплетается с природой «вообще» без посредства

ограниченной, особенной, дарованной ему природы. Человек как сложный объект

и субъект всякого возможного знания не имеет никакого собственного места в

классическом мышлении. В той точке, где человеческая природа и природа

«вообще» пересекаются, где представление встречается с бытием, понятие

«человек» как проблема или «тема» появиться не может. Человек вписан в

структурные отношения, пронизанные системой тождества и различия и является

лишь элементом этого всеобщего Порядка.

Классический язык преобразует ряд восприятий в «картину», расчленяет

непрерывность живых существ на отдельные признаки, расчленяет и сочетает

веши, позволяя увидеть их в прозрачности слов. Классическое мышление

выстраивает «картину», будь то естественнонаучная речь, описание вещей или

же энциклопедический словарь. Сама возможность познания и их порядка здесь

связана с господствующим положением слова: слова здесь не являются ни

знаками, требующими разгадки (как в эпоху Возрождения), ни орудиями более

или менее управляемыми, а скорее некой сеткой на основе, которой выявляются

существа и упорядочиваются представления. Классический язык как общая

дискурсия представлений и вещей исключает все то, что можно было бы назвать

«науками о человеке».

Дискурсия которая в XVII веке связывала «я мыслю» с «я есмь» (того,

кто осуществлял и то и другое) оставалась основой классического языка и

именно в нем переход от «я мыслю» к «я есмь» осуществлялся в свете

очевидности. Область действия этой дискурсии заключалась в сочленении того,

что себе представляют, и того, что существует. До тех пор, пока продолжал

существовать классический способ бытия языка вопрос о способе бытия cogito

не мог еще быть поставлен.

Когда классическая дискурсия, в которой находили свое общее место

бытие и представление, исчезает вовсе, в ситуации этого диспозиционного

изменения находит свое место человек, в его двусмысленном положении

познаваемого объекта и познающего субъекта. Тема этого нового присутствия,

свойственные ему возможности, особая диспозиция эпистемы, которая его

допускает, устанавливаемые ею новое отношение между словами, вещами и их

порядком становится для Фуко в определенном смысле ключевой, приобретая

множество новых вариаций.

Представление вещей уже не может более воспроизводить картины их

упорядоченности в некоем пространстве. Оказываясь рядом с эмпирическим

индивидом, то есть с человеком, оно выступает как явление иного порядка и

теперь уже принадлежит самим вещам и их внутреннему закону. Человек со

своей способностью образовывать представления «возникает во впадине,

оставленной живыми существами, предметами обмена и словами» когда покинув

представление, которое до этого времени было их исконным местом, они

«отступают в глубину вещей», замыкаются на самих себя по законам жизни,

языка, труда.

В XIX веке жизнь впервые в западной культуре освобождается от общих

законов бытия, распадается упорядоченная таблица представлений и элементы,

составляющие ее, замыкаются на самих себе, в своем собственном бытии.

Теперь историчность проникает в природу, в живой организм. «Жизнь»,

«природа» появляется и понимается как «тема», «идея» как бесконечная

возможность знания в противоположность «природы» как однородного

пространства доступного упорядочиванию. На месте однородного,

единообразного порядка, элементы которой играли взаиморазграничиающую роль,

устанавливается ряд оппозиций, термины которых лежат на различных уровнях.

На открывшемся месте разлома незаполненным, правда всего лишь на

мгновение, оказывается место для того, кто только и может содержать в себе

основание любого познания. При этом сам человек, который мыслит, предстает

собственному взгляду лишь в облике существа, которое выступает как живой

организм, как средство производства, как носитель слов, предшествующих ему.

Именно на этом разломе между бытием самим по себе и словами самими

по себе человек возникает как конечное существо, подчиненное различным

необходимостям - языку, труду, жизни и ими же и посредством только них и

познается. Добраться до человека можно лишь через посредство его слов, его

организма, производимых им предметов «будто, прежде всего в них (быть

может, только в них) и содержится истина». Каждая позитивная форма,

посредством которой человек способен постичь свою конечность, дается ему на

основе самой этой конечности, конкретности своего собственного бытия. В

основе всех эмпирических позитивностей современного мышления - конечность

человеческого бытия, которая обнаруживается здесь через конкретные пределы

человеческого существования: пространственность тела, открытость желания,

время языка.

Размышления о конечности человеческого существования не являются

открытием современной эпистемы, но занимают в ней новое место. Для мысли

XVII-XVIII веков именно конечность человеческого бытия принуждала человека

вести животное существование, трудиться в поте лица своего, мыслить с

помощью непрозрачных слов. Конечность человека соизмерялась с

бесконечностью, таким образом, само существование конкретного эмпирического

знания о нем было невозможно. Отношение бесконечности всегда предшествовало

эмпиричности человека и ее возможному познанию, мыслилось ли оно как акт

творения, грехопадения, как связь души с телом или как связь

представления с впечатлением.

Описываемая Фуко дискурсивная практика, сложившаяся в начале XIX

века, помещает открытие конечного человеческого бытия уже не вовнутрь мысли

о бесконечном, но в самые недра содержаний, полагаемых конкретными формами

конечного существования. Когда эмпирические содержания помещались в

пространстве представления, тогда метафизика бесконечного была не только

возможна, но и необходима. Однако, как только эмпирические содержания

отделяются от представления и заключают принцип собственного существования

в самих себе, тогда метафизика бесконечного становиться ненужной. Конечное

человеческое бытие замыкается в отсылках к самому себе.

Так описывает Фуко, предпосылки и принципы, на основе которых

происходит радикальное изменение своеобразных точек пристёжки для всей

западной мысли. Современная эпоха начинается тогда, когда конечность

человеческого бытия стала мыслиться в непрерывном соотнесении с самой

собою. Современный человек, то есть тот, который определяется своим

телесным существованием, трудом и речью, возможен лишь в свете конечного

человеческого бытия. «Современная культура способна помыслить человека,

лишь постольку, поскольку она способна помыслить конечное на его

собственной основе»[6].

Человек, как существо конечное, предстает в современной эпистеме как

двойственность эмпирического и трансцендентального, как существо, которое

по самому себе может познать условия возможности всякого познания.

Актуализация конечности человеческого бытия совершается Кантом, когда он

дополняет декартовское Cogito, вводя в него время как определяющий

существование «я» концепт. «Время в самом деле есть нечто действительное, а

именно оно форма внутреннего созерцания. […] Значит время следует считать

действительным не как объект, а как способ представлять меня самого как

объект»[7].

Хайдеггер говорит о кантовском обосновании метафизики в

антропологии, что основанием внутренней возможности онтологии

осуществляется как раскрытие «трансценденции, т.е. субъективности

человеческого субъекта». «Кантовское обоснование показывает: обоснование

метафизики является вопрошанием о человеке, т.е. антропологией»[8].

Теперь, когда местом анализа является уже не представление, но

человек в форме эмпирико-трансцендентальной двойственности, речь идет уже о

том чтобы выявить условия познания на основе тех эмпирических содержаний,

которые в нем даются. Так возникают исследования двоякого рода: с одной

стороны, исследование функционирования тела или некоей природы человека, с

другой стороны, изучение человеческих заблуждений или некоей истории

человеческого познания.

Человек в современном мире является местом эмпирико-

трансцендентального удвоения, фигурой, в которой эмпирические содержания

познания из самих себя высвобождают те условия, которые сделали их

возможными. Человек есть такой способ бытия, в котором находит свое

обоснование, преодолеваемое пространство между всем тем, что человек пока

еще не осмысливает в свете cogito и всем тем, что все-таки постигается.

Таким образом, будучи эмпирико-трансцендентальным удвоением, человек

является местом непонимания, проблематизации. «Того самого непонимания,

которое постоянно грозит затопить мысль ее собственным небытием, но в то же

время позволяет мысли собраться в целостность на основе того, что от нее

ускользает»[9].

Необходимость трансцендентальной рефлексии в современной форме

вызывается не существованием и не требованием наук о природе, что актуально

для Канта, но существованием того непознанного, которое непрестанно

призывает человека к самопознанию, безмолвного, но готового вот-вот

заговорить.

Теперь вопрос встает не о том, как опыт природы допускает

необходимые суждения, но о том, как человек может мыслить то, что он не

мыслит, как занимает он то место, которое постоянно от него ускользает, как

оживляет он тот свой облик, который предстает перед ним как нечто внешнее.

Как человек может быть той жизнью, чьи скрытые силы выходят далеко за

пределы того опыта, который ему дан? Как может он быть субъектом того

труда, законы и требования которого давят на него как внешнее принуждение?

Как может быть он субъектом того языка, который образовался за тысячелетия

до него, смысл которого почти не различим в словах? « Это четырехкратный

сдвиг кантовского вопроса: речь идет уже не об истине, но о бытии; не о

природе, но о человеке; не о возможности познания, но о возможности

первоначального непонимания, не о необоснованности философских теорий перед

лицом науки, но об охвате ясным философским сознанием всего того мира

необоснованного опыта, где человек не узнает себя»[10].

В месте сдвига трансцендентального вопроса современная мысль заново

прорабатывает тему cogito. Однако современная мысль не реализуется всецело

по принципам картезианского cogito. У Декарта речь шла о том, чтобы выявить

такую мысль, которая была бы наиболее общей формой любой мысли, даже

ошибочной или ложной и тем самым могла их обезвредить. А уже после этого

объяснить их и найти способ к их предотвращению. На основе всего

необоснованного опыта мысли, Декарт сделал вывод, что даже мысли, не

прошедшие проверку опытом фундаментального сомнения, не могут не быть

мыслями. Более того, мысль о неосмысленном, о неистинном или химерическом,

является ни чем иным, как вместилищем всякого опыта. Cogito – это нулевая

точка, где определенный смысл и бессмыслие сливаются в одной точке. Точка

нерушимой достоверности, «неуязвимая для любого определенного противоречия

между разумом и неразумием, она является той точкой, исходя из которой

может появится как таковая и быть высказана история определённых форм этого

противоречия»[11].

В современном cogito, речь идет о том, чтобы понять все значение

того промежутка, который соединяет сознающую себя мысль и ту ее часть,

которая укореняется в немыслимом. Функция cogito уже не в том, чтобы

показать, как мысль, которая утверждает себя повсюду, где она мыслит,

должна приводить к аподиктическому существованию, но в том, чтобы показать,

как мысль, наоборот, может ускользать от самой себя и приводить к

разностороннему вопрошанию о бытии.

Cogito в этой своей новой форме будет уже не внезапным прозрением

того, что всякая мысль есть мысль, но постоянным вопрошанием о том, «как же

мысль может обретаться одновременно и вдали и вблизи себя». Это

двунаправленность современного cogito объясняет почему «я мыслю» не

приводит с очевидностью к «я существую». Обнаруживается, что «я мыслю»

лишь «как бы» присутствует во всей толще языка и уже более невозможно из

него вывести самоочевидное утверждение «я существую». Я уже не могу

сказать, что я есмь тот язык, на котором я говорю, в котором моя мысль

плавно проникает в систему присущих ему возможностей. Но существует в таких

напластованиях, актуализировать которые моя мысль не в состоянии. Я мог бы

сказать, что я есть и не есть одновременно тот самый труд, который

осуществляю, жизнь, которую я чувствую внутри себя, язык, на котором я

говорю.

Современная форма cogito не приводит к утверждению бытия, оно

открывает возможность целого ряда вопросов о бытии, но главное она

конституирует пространство, в котором возникает проблема и требование

идентичности, как особого вида стратегических практик мысли. И,

одновременно, проблема идентичности становится главной онтологической

проблемой. Чем же должен быть я, тот я, который мыслит и который есть моя

мысль? Чем должен я быть, чтобы стать тем, чего я не мыслю, чтобы мысль моя

стала тем, чем я не являюсь сам? Так устанавливается некая форма

рефлексии, весьма далекая и от картезианства и от кантовского анализа, в

которой впервые встает вопрос о бытии человека в том измерении, где мысль

обращается к немыслимому.

Как только возник человек как позитивный образ в поле знания,

одновременно с ним появляется и немыслимое, как результат утраты

привилегированного положения мысли мыслящей самое себя. На археологическом

уровне человек и немыслимое - как «те скрытые механизмы, безликие

причинности, весь тот теневой мир», который, так или иначе, называется

бессознательным – современники.

Человек вообще не мог бы обрисоваться как конфигурация в современной

эпистеме, если бы одновременно с ним в себе и вне себя мысль не обнаружила

некую инертную плотность, в которую она погружена, некую немыслимость. Это

темное место, в котором видят глубинную область природы человека.

Немыслимое по отношению к человеку есть Иное порожденное не им и не в нем,

но рядом и одновременно, «в необратимой двойственности». Немыслимое никогда

не рассматривалось отдельно и самостоятельно от человека, везде оно было

неизбежным двойником, который предстает рефлексивному знанию как нечеткая

проекция самого человека с его истиной, но в то же время играет роль

основы, позволяющей человеку вернуться к своей истине.

Роль мысли, ее собственное начинание заключается в том, чтобы

приблизить это Иное к себе. «Все современное мышление пронизано

необходимостью помыслить немыслимое, осмыслить содержания «в себе» в форме

«для себя»; снять с человека отчужденность, примирив его с собственной

сущностью, раскрыть горизонт, дающий фоном опыту непосредственную

обнаженную очевидность, снять покров с Бессознательного, углубиться в его

безмолвие или вслушаться в его нескончаемый шепот»[12]. Для современного

опыта сама возможность утвердить человека в знании предполагает некий

императив, возбуждающий мысль изнутри в форме ли политики, гуманизма,

морали. Мысль здесь является одновременно и рефлексией, и преобразованием

способа бытия того, о чем она рефлексирует. Мысль, пытаясь раскрыть

немыслимое, или приближает его к себе, или же отталкивает, во всяком

случае, оно тем самым изменяет человеческое бытие.

Так и современная форма этики не формулирует никакой морали,

поскольку всякий императив помещается внутри мысли и ее направленности на

схватывание немыслимого. То, что составляет теперь единственную форму и

содержание этики – это только лишь рефлексия, осознание, прояснение

безмолвного, лишь возвращение речи немоты, которая отрывает человека от

самого себя. Современное мышление никогда не было способно предложить какую-

нибудь мораль, она понимается, прежде всего, как определенный способ

действия. Для современного мышления мораль невозможна, поскольку с XIX века

мысль уже вышла за пределы себя самой в своем собственном бытии, уже не

является более только теорией. В отличие от наук о природе, познание

человека всегда уже связано с этикой и политикой, а современная мысль

обращает свой взгляд в том направлении, где Иное в человеке должно стать

ему Тождественным.

Человек как объект и субъект познания возник на стыке эпистемы

классической и современной, на стыке двух форм этики древней (в виде

стоицизма или эпикуреизма, а затем и религиозной морали) и современной,

которая напротив не формулирует никакой морали. На этом переломе находиться

открытие Кантом субъекта: поскольку он разумен, сам себе дает свой

собственный закон, который является универсальным законом.

Стремясь самоопределиться в качестве живого существа, человек

обнаруживает свое собственное начало лишь в глубине жизни, начавшейся

раньше него; стремясь понять себя как трудящееся существо, он выявляет, что

формы труда уже подчинены обществу и его институтам; стремясь определить

себя в качестве говорящего субъекта по ту сторону всякого уже сложившегося

языка, он сталкивается лишь с возможностями уже сложившегося языка. Отсюда

фундаментальная невозможность вернуться к своим собственным истокам.

Лишь на основе всегда уже начавшегося человек может помыслить то,

что имеет для него значение первоначала. На археологическом уровне

первоначало – это, прежде всего, тот способ бытия, которым любой человек

сочленяется с уже начавшимся трудом, жизнью и языком. «Место человека в

современной эпистеме в том углу, где он трудиться, сам того не ведая в мире

труда, совершаемого уже многие тысячелетия; где он живет в своей

неповторимости и единственности той жизнью, начало которой идет от первых

органических соединений; где он складывает фразы из слов, которые древнее

памяти»[13].

Проблема идентичности как форма современной рефлексии требует

осознания уровня первоначального, постоянно ускользающего в складки

неразличимости, самой возможности существования меня на поверхности всего

пространства знания. Требуется, чтобы неведение это каким-то образом было

осознано, поскольку именно здесь посредством осознания люди вступают в

общение и оказываются в сплетенной сетке понимания. Но осознание это все же

ограничено, косвенно, частично, поскольку оно затемнено областью, в которой

труд, жизнь, язык скрывают свою истину от тех, кто говорит, существует и

трудиться.

Первоначальное в человеке не способно ни достичь некоей предельной

точки тождества, реальной или потенциальной, ни даже указать на нее. Оно с

самого начала сочленяет человека с чем-то отличным, чем он есть сам.

«Человек в отличие от вещей , позволяющих заметить искру их рождения в

толще времени, есть существо, лишенное первоначала, существо, рождение

которого недоступно навсегда, поскольку оно некогда и не имело «места» в

собственном смысле слова»[14] .

За ответ на вопрос, что есть человек, берется ответить метафизика

Dasein. Это проблема связи между вопросом о возможности онтологического

синтеза и раскрытием конечности в человеке. Проект фундаментальной

онтологии, задача которого - раскрытие экзистенциальной аналитики Dasein,

которое «в человеке определяет его как то сущее, которое, существуя среди

сущего, относится к нему как к таковому и в этом отношении к сущему

определено в своем собственном бытии сущностно по-иному, нежели прочее

выявляющееся для Dasein сущее»[15].

Через область первоначального, которая сочленяет человеческий опыт с

временем природы и жизни, с напластованиями культурного прошлого,

современная мысль в форме идентичности человека самого себе или тому чем

он должен быть, стремиться воссоздать человека во всей его

самотождественности. Воссоздать в той полноте или пустоте каковой он сам

является и воссоздать бытие в том, что оно есть. Стремясь к своей

недостижимой цели – помыслить первоначало в максимальном приближение или

максимальном удаление человек обнаруживает, что он не одновременен с тем,

что его побуждает к существованию и на основе чего он существует. Он

оказывается захваченным силой, которая расщепляет его, отторгает его от

своего собственного первоначала и одновременно навязывает ему это

первоначало как неизбежность, которая, тем не менее, никогда не

осуществиться.

Аналитика конечного человеческого бытия показывает, что само

содержание опыта уже является собственными своими условиями, что то

первоначало, которое никогда не одновременно с человеком, разом и

отрывается от него и властно дается ему: «короче, речь всегда идет о том,

чтобы показать, как Иное, Далекое есть в то же самое время Близкое,

Тождественное»[16].

Классическое мышление саму возможность пространственного

расположения вещей в таблице соотносило с присущей ей способностью

постигать себя на своей собственной основе, самоудваиваясь и, выстраивая

одновременность: время обосновывало пространство. В современном мышлении,

наоборот, в основе историчности вещей и человека обнаруживается разрыв,

который рассеивает и вновь сосредотачивает его в двух полярных точках.

Именно в пространстве этого рассеивания современное мышление получает

возможность мыслить время, «предвещая его самому себе как свершение»,

первоначало или возврат.

Критика «историко-трансцендентальной традиции», трансцендентального

субъекта предпринимаемая Фуко, разворачивается по двум основным линиям, со

стороны оппозиции «внутреннего/внешнего», в историческом анализе «сказанных

вещей» и связанная с нею тема «выражения», а также со стороны

проблематизации «основополагающего субъекта». Традиционному историческому

описанию, пронизанному оппозицией внутреннего и внешнего, где за сказанным

скрывается «тайное и глубинное» Фуко противопоставляет иного рода историю –

археологию, где отыскиваются скорее установления и трансформации, нежели

основания того или иного феномена человеческой культуры. Фуко ставит задачу

построения «антропологии конкретного человека», которая реализуется как

особого рода исторический анализ и критика самих мыслительных и культурных

предпосылок.

Речь уже больше не идет об изначальной сущности человека, но

рассматриваются относительные исторические условия его конституирования,

порождения различными дискурсами и практиками. Лишь в пространстве

свободном от человека (так возникает тема «конца человека», «смерти

человека») философия сможет снова начать мыслить.

Темой тезиса о «смерти человека» является критика

трансцендентального субъекта. Пересматривая привилегии субъекта, Фуко

ставит под вопрос абсолютный и основополагающий характер этого субъекта,

для того чтобы ухватить те точки прикрепления и способы функционирования

их, которые конституируют его. «Короче говоря, речь идет о том, чтобы

отнять у субъекта (или его заместителя) роль некоего изначального и

проанализировать его как переменную и сложную функцию дискурса»[17]. Фуко

говорит о том, что человек должен стереться в пользу форм, свойственных

дискурсам. Это утверждение об «исчезновении человека» позволяет обнаружить

действие функции-субъект. «Смерть человека – это тема, которая позволяет

прояснить тот способ, которым понятие человека функционировало в

знании»[18]. Это утверждение препровождает к анализу функционирования,

чтобы отправляясь от этого, понять каким образом, по каким правилам

сформировалось и функционировало понятие человек.

Анализ функции-субъект, есть анализ условий, при которых возможно

выполнение неким индивидом функции субъекта, внутри которой нечто такое как

человек может существовать, появляться в порядке дискурсов. Функция

«человек», таким образом характерна для способа существования и обращения

вполне определенных дискурсов внутри того или иного общества. Для разных

дискурсов, в разные времена и для разных форм цивилизаций отправления ее

приобретают различный вид и осуществляются различными образами. Функция эта

определяется сериями сложных и специфических операций, вернее сериями

технологий.

Субъект всего лишь определенный функциональный принцип, посредством

которого в культуре осуществляется процесс ограничения, исключения и

выбора. Субъект – идеологическая фигура, маркирующая способ

распространения смысла, который есть лишь своего рода поверхностный эффект.

Глава 2. «Техники себя»

От темы «смерти человека» как некоего археологического и

эпистемологического факта Фуко переходит к разработке темы «технологии

себя», практик идентичности.

Производство субъективности осуществляется двумя видами техник. С

одной стороны, это техники подчинения, реализующиеся в институтах

рассматривающих человека в качестве объекта знания и подчинения. Другой вид

техник Фуко называет техниками себя, которые определяются историей

взаимоотношений истины и субъекта, историей отношений, которые мысль

связывают с истиной. Техники себя – это ансамбль практик, реализуя которые

субъект конституирует себя в качестве такового.

Фуко анализирует «игры истины», через которые бытие исторически

конституирует себя как опыт. Мысль – это действенное отношение,

обнаруживающее внутри различных возможных форм опыта игру истинного и

ложного и, следовательно, конституирующее человеческое бытие в качестве

субъекта познания; дающее основание для принятия правила или отказа от него

и, таким образом, обусловливающее человеческие бытие в качестве социального

и юридического субъекта; то, что устанавливает отношение с самим собой и

другими, определяя человеческое бытие в качестве этического субъекта.

История проблемы субъективности – это «изучение тех форм, через которые

человек обнаруживает себя, себя изобретает, забывает или отрицает в своей

участи живого и смертного существа».

История субъективности в западной традиции начинается с философского

принципа «заботы о себе». Забота о себе, как специфическая практика, не

только обеспечивает доступ к философской жизни в полном и точном значении

этого слова. Фуко говорит, «что принцип, согласно которому необходимо

проявлять заботу о самом себе, вообще является основой рационального

поведения в любой форме активной жизни, стремящейся отвечать принципу

духовной рациональности»[19]. В своей книги «Забота о себе» и в части

лекций, опубликованных под названием «Герменевтика субъекта», Фуко

выстраивает некий концепт античной заботы о себе, некую идеальную историю

создаваемую генеалогической машиной.

Во-первых, epimeleia это некое фундаментальное отношение. Отношение к

самому себе, к другим, ко всему на свете. Во-вторых, это своего рода форма

внимания, взгляда. Это переключения взгляда на самого себя, наблюдение за

тем, что происходит внутри твоей мысли. В-третьих, это определенный образ

действий, осуществляемый субъектом по отношению к самому себе, а именно,

действии, которым он проявляет заботу о самом себе, изменят, очищает,

преобразует и преображает себя. Для достижения этого результата овладеть

большим количеством специфических техник себя. И, в-четвертых, понятие

epimeleia содержит свод законов, определяющих способ существования

субъекта, его отношение к окружающему, определенные формы рефлексии.

«Забота о себе – это и уход за телом, и режим, помогающий поддерживать

здоровье, и постоянные физические упражнения, и по возможности умеренное

удовлетворение своих потребностей. Здесь и размышления, и чтение, и

составление выписок из книг или записей бесед, к которым стоит

возвращаться, и припоминание истин, хорошо известных, но требующих

глубокого осмысления».[20] Вплоть до того момента, когда познание, и лишь

оно одно, стало единственным способом постижением истины, философский

вопрос «Как постичь истину?» соотносился с практикой духовности, когда

постижение истины невозможно без овладения навыками трансформации,

преображения себя, изменения бытия.

Начиная с Платона «забота о себе» понимается, как техника позволяющая

индивиду производить некую трансформацию себя, изменение своего бытия для

того, чтобы постичь истину, достичь совершенства, счастья и чистоты. Забота

о себе с точки зрения Платона предполагает серию обязательств в отношении

истины. «Субъект как таковой обрел способность постигать истину». Нужно

обнаруживать истину, быть озаренным истиной, говорить истину. Забота о себе

– это, прежде всего, забота о своей душе, позволяющая выявлять субъект в

его неизменности. «Душа требует заботы не только на нынешнее время, которое

Страницы: 1, 2