Суицид, как социально-философская проблема

качестве философии жизни.

Воззрения на суицид эпикурейцев сходны со стоическими, хотя две эти

философские школы несколько веков оппонировали друг другу по целому ряду

основополагающих вопросов — главное различие именно в том, что эпикуреизм-

то как раз в первую очередь учит правильно жить. И, что существенно, жить

счастливо. Учение Эпикура в его этической части как нельзя лучше

соответствует мировоззрению современного человека. Эпикуровская формула

бытия обаятельна (жить благородно и весело), желания оспаривать ее не

возникает. Прославленное бойкотирование смерти ("Смерть нас не касается:

когда мы есть — нет ее, а когда она приходит, то исчезаем мы"), пожалуй,

звучит несколько легкомысленно, но к основным постулатам этики Эпикура

трудно не прислушаться:

. Боги (Бог), возможно (и даже почти наверняка), есть, но им (Ему) не

до человека, а стало быть, и человеку не должно быть до них (Него)

дела. Надейся не на Него, а на себя.

. Жить надо в мире с собой, по возможности абстрагируясь от внешних

условий.

. Правильная жизненная установка — безмятежность духа и свобода от

страха перед миром и смертью.

Замечательно сказано: "Не сдавайся ни судьбе, ни чему-либо другому. Но

когда явится необходимость расстаться с жизнью» то смело отрешись от нее и

от всех, кто по пустоте скован ею; мы выйдем из жизни с прекрасными словами

на устах и возгласим: "Хорошо мы пожили!" (Эпикур).

Противоположной точки зрения придерживались Платон и Аристотель

(позднейшие оппоненты суицида, в том числе и отцы церкви, строили свою

систему доказательств, используя их наследие).

Платон поставил перед собой очень сложную задачу: не отрекаясь от любви и

почтения к своему учителю Сократу, показать, что самоубийство, совершенное

этим идеальным человеком, — не выход и не способ. Для этого Платону

пришлось вложить в уста своего героя слова, из которых следует, что

поступок Сократа — не правило, а редкое исключение, которое может быть

санкционировано лишь высшей силой (та самая аргументация, которую

впоследствии повторит блаженный Августин). Обращаясь к своему ученику

фиванцу Кебету, Сократ говорит: "Сокровенное учение[1] гласит, что мы,

люди, находимся как бы под стражей и что не следует ни избавляться от нее

своими силами, ни бежать, — величественное, на мой взгляд, учение и очень

глубокое. И вот еще что, Кебет, хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и

заботятся боги, и потому мы, люди, — часть божественного достояния.

Согласен ты с этим или нет?

— Согласен, — отвечал Кебет.

— Но если кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, не спросившись

предварительно, угодна ли его смерть тебе, ты бы, верно, разгневался и

наказал бы его, будь это в твоей власти?

— Непременно! — воскликнул Кебет.

—А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал

себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вроде

как, например, — сегодня — меня".

Платон осуждает не самоубийство вообще, а лишь тех, кто убил себя "от

малодушия и праздности". Что ж, с этим, наверное, можно согласиться. Хотя

имеют ли право оставшиеся в живых решать, достойными или недостойными были

мотивы самоубийцы?

Если рациональность Платона все же апеллирует к религиозному сознанию и

основана на аксиоме, утверждающей, что человек — раб божий и потому не

имеет права произвольно уходить из жизни, то Аристотель больше подчеркивает

антиобщественность этого деяния. Оно является актом безответственным и

преступлением против государства, ибо загрязняет город и ослабляет

общество, лишая его полезного гражданина. Самоубийство "заманивает людей

двумя приманками — легкостью и честью", но на самом деле есть трусость и

дезертирство, так как убивающий себя подобен солдату, который бросил свой

пост.

Резоны Аристотеля не столь убедительны для нас — конечно, за исключением

тех из нас, кому нравится воображать себя солдатом на посту.

Философия Средневековья.

Неприятный факт: христианство повело страстную, непримиримую борьбу с

самоубийцами, продолжающуюся и поныне, не столько из высших соображений,

сколько из меркантилизма, выполняя заказ земных властей. Все имеет свою

цену, в том числе и возможность спасти миллионы душ, которую христианство

получило с обретением статуса государственной религии.

Не секрет, что в первые века своего существования гонимая религия

относилась к мученичеству, то есть альтруистическому самоубийству во имя

веры, с благоговением. Христианство не смогло бы добиться такого авторитета

без страстотерпцев, добровольно шедших на крест или на арену цирка, в пасть

голодным хищникам. Однако государству и государственной религии мученики ни

к чему — никогда не знаешь, чего от них ожидать, и примерно с V века

отношение церкви к добровольной смерти во имя веры начинает меняться.

Утвердив принцип "кесарю кесарево", церковь расширила трактовку принципа

"Богу Богово": бессмертная душа принадлежит Всевышнему, и только Он волен

ей распоряжаться.

Искоренение беса самоубийства проводилось с трудно вообразимой для наших

времен обстоятельной неторопливостью, растянувшись на столетия. Первая

атака была предпринята еще на закате Западной империи, на Арльском соборе

452 года, где суицид впервые был объявлен преступлением, а те, кто его

совершают, — "объятыми диавольским безумством". В 533 году Орлеанский

собор, следуя пожеланию судебных властей, отказал в христианском погребении

самоубийцам из числа осужденных преступников, ибо, совершив самосуд, они

обманывают закон, уходят от положенного наказания. Следующий шаг был

предпринят на Бражском соборе 563 года, введшем карательные санкции против

всех самоубийц: им отказали в церковном отпевании и погребении. Толедский

собор 693 года отлучил от церкви не только самоубийц, но и тех, кто,

попытавшись покончить с собой, остался жив.

Христианская церковь относилась к самоубийству гораздо непримиримее, чем

к убийству. Эта явная несправедливость аргументировалась тем, что убийца

еще может раскаяться в своем злодеянии, а самоубийца такой возможности

лишен. На самом же деле снисходительность к первому из смертных грехов

объяснялась все теми же государственными интересами: и светской, и

церковной власти было не обойтись без собственных убийц, состоявших у них

на службе.

Каждая из ужесточающих мер, вводимых церковью против самоубийц,

немедленно сопровождалась еще более строгими актами светской власти.

Рьяность властей имела кроме религиозной и финансовую подоплеку: еще в

законах Людовика Святого (XIII век) самоубийцу предписывалось не только

подвергать посмертному суду, но и лишать имущества, переходящего к барону.

С централизацией власти наследователем самоубийц стала корона.

Таким образом христианская церковь сформировала безоговорочно негативное

отношение к суициду лишь через 500—600 лет после своего возникновения.

При отсутствии канонических обоснований отцам церкви, участникам

антисуицидных церковных соборов V— VII веков, было не так-то просто

доказать тезис о недопустимости самоубийства. Положение усугублялось тем,

что сам Иисус принял смерть добровольно, то есть фактически закончил свое

земное существование самоубийством. Примеру Агнца последовали сотни и

тысячи христианских мучеников. Одни безропотно и даже с радостью

предавались в руки палачей, другие убивали себя сами и именно за это были

причислены христианской церковью к лику святых.

Ранние вероучители Тертуллиан (II век) и святой Иероним (IV век)

восхваляют верность Дидоны, предпочетшей самосожжение повторному браку. У

Евсевия Кесарийского (III век) описано тройное самоубийство антиохийской

христианки Домнины и двух ее дочерей, которые, спасаясь от разнузданной

диоклетиановой солдатни, бросились в реку "и погибли незапятнанными среди

волн".

В IV—V веках появились христианские фанатики-донатисты (последователи

карфагенского епископа Доната), которые так неистово жаждали мученичества

во имя веры, что церковь в конце концов объявила их еретиками. Донатисты

убивали себя по поводу и без повода, создав своеобразный культ

самоубийства. Донатисты верили в то, что человек может достичь святости

усилием воли, однако правящая церковь усмотрела в этой установке грех

гордыни.

Святой Августин, первым из отцов церкви обрушившийся на суицид,

утверждал, что спасение идет только от Бога, а самоубийство, даже

совершенное во имя веры, — "мерзкий грех, заслуживающий проклятия, худший

из грехов, ибо в нем нет возможности раскаяться". Диспуты с адептами

донатизма в конце концов сменились репрессивными мерами. Именно тогда в

христианском мире утвердился принцип "веры насильно", вознесший церковный

институт к вершинам земной власти, но подорвавший самую основу

христианства.

Поскольку сослаться на установления Библии Августин не мог, он главным

образом оперировал аргументами, почерпнутыми из сочинений Платона, дополнив

их суждением о том, что убить себя — означает убить образ Божий. И все же у

Августина еще нет полного запрета самоубийства. Для оправдания христианских

мучеников, лишивших себя жизни во имя веры, вероучитель ввел категорию

самоубийства, внушенного свыше, то есть совершенного по велению Господа

(таков, например, случай Самсона).

Однако для позднейших вероучителей допущение Августина оказалось слишком

либеральным. Святой Бруно (XI век) отказал самоубийцам в мученическом

венце, назвав их "страстотерпцами во имя Сатаны", а окончательно

обвинительное заключение в их адрес было сформулировано Фомой Аквинским

(XIII век). В "Сумме теологии" Аквинат объявляет самоубийство трижды

смертным грехом: против Господа, дарующего жизнь; против общественного

закона; против человеческого естества — инстинкта самосохранения,

заложенного в каждом живом существе. "Всему сущему свойственно любить себя

и продлевать свое бытие; самоубийство противно и природным устремлениям, и

тому милосердию, с коим человек должен к себе относиться".

Разрешил святой Фома и два давних вопроса, с которыми не справился

Августин: может ли христианка прибегнуть к самоубийству, если ей угрожает

изнасилование? И еще: допустимо ли самоистребление ради веры — путь,

который избрали многие раннехристианские мученики? "Не позволено женщине

убивать себя ради того, чтобы избежать осквернения, — пишет автор "Суммы".

— Ибо никто не вправе избегать малого греха, прибегнув к греху большому. А

на женщине, подвергшейся насилию, и вовсе греха нет, если над ней

надругались без ее согласия. Как сказано у святого Луки: "Не осквернится

тело без соизволения души". Да и всякому очевидно, что грех прелюбодеяния

либо супружеской неверности несравним по тяжести с грехом убийства и тем

более самоубийства". К самоубийцам во имя Господа Фома Аквинский суров:

"...Некоторые убивают себя, полагая, что поступают мужественно, как это

сделал Разис; но сие не доблесть и не проявление истинной силы. Так

поступает душа слабая, не способная вынести страдания".

Философия Нового времени.

С приходом Ренессанса и зарождением концепции гуманизма варварство

стало уходить в прошлое. Нравы смягчались, нетерпимость постепенно выходила

из моды, а жестокость и суеверие из похвальных качеств перешли в разряд

постыдных. Европа вступала в новые времена.

Впервые о естественных правах человека — на жизнь, на справедливый суд,

на собственность — заговорили в Англии и поначалу только применительно к

баронам ("Великая хартия вольностей", XIII век). К началу Нового времени

идея о том, что у государя есть не только права, но и обязанности, а у

подданных не только обязанности, но и права, распространилась по всей

северной Европе. Этот поистине революционный переворот в умах, вознесший

индивида и тем самым неминуемо приспустивший с недосягаемой высоты и

кесаря, и Бога, свершился благодаря мыслителям и сочинителям: Томасу Мору,

Эразму Роттердамскому, Мартину Лютеру, Шекспиру, Спинозе, Декарту, Гоббсу,

Сервантесу, которые каждый на свой лад учили человека тому, что он достоин

уважения.

Это не замедлило сказаться на отношении общества к суициду. Первым

защитником самоубийц был Монтень, оправдывавший "благородное самоубийство"

и восхищавшийся доблестными женщинами античности, жертвовавшими жизнью во

имя долга или любви. В следующем столетии пространную и эмоциональную

апологию суицида написал Джон Донн, однако опубликовать свой "Биатанатос"

позволил лишь посмертно — очевидно, боялся потерять хорошее место диакона в

лондонском соборе Святого Павла. Дэвид Юм, вознамерившийся "вернуть

человеку его утраченную свободу", издал свой труд "О самоубийстве" (1777)

через двадцать лет после того, как этот трактат был написан. Почти сразу же

книга попала в список запрещенных изданий, но в конце XVIII века это было

уже явным анахронизмом — эпоха безоговорочного осуждения суицида подходила

к концу.

Первые симптомы послабления проявлялись и раньше. Чрезмерная суровость

светского и церковного закона была трудноприменима на практике — и по

эмоциональным, и по материальным соображениям. Люди все равно убивали себя,

невзирая на земные и небесные кары. Оставались друзья, которые не желали

отдавать останки самоубийцы на поругание, оставались родственники, которым

нельзя было выжить без средств к существованию. Поэтому чаще всего факт

самоубийства скрывался; покойника благополучно отпевали, хоронили на

кладбище, а власти смотрели на это сквозь пальцы. В тех же случаях, когда

утаить причину смерти было невозможно, самоубийцу объявляли безумным или

"временно помутившимся в рассудке" — в большинстве стран это освобождало от

церковного и уголовного наказания.

Восемнадцатое столетие завершилось тем, что признало за человеком право

на жизнь. Это поставило перед юристами сложную задачу: является ли это

право одновременно и обязанностью? Ни в одной из конституций и деклараций

прав человека этого не утверждалось. Если у человека есть юридическое право

жить, стало быть, он может и не пользоваться этим правом, то есть

прекратить своё существование. Понадобились долгие десятилетия, чтобы

уголовное законодательство различных стран было приведено в соответствие с

их основным законом.

Французская революция, пролившая реки крови, но показавшая всему миру,

как надо расправляться с предрассудками и анархизмом, первой вычеркнула

самоубийство из списка уголовных преступлений. Последняя же из европейских

стран на это решилась Великобритания, сохранявшая в кодексе антисуицидную

статью вплоть до 1961 года.

Между двумя этими событиями – 170 лет упорной борьбы государства и церкви

с общественным мнением, все более и более сочувствием по отношению к

самоубийству. Твердая власть не любит, когда подданные проявляют своеволие,

предпочитает лишать жизни сама, поэтому при тоталитарных режимах, будь то

наполеоновская Франция или коммунистическая Россия, самоубийство как

социальное явление сурово осуждалось или замалчивалось. Во времена

Итальянского похода Бонопарт, обеспокоенный количеством самоубийств в рядах

своей победоносной армии, издал специальный указ, в котором говорилось:

«Солдаты! Нужно уметь преодолевать сердечные страдания! Для того чтобы

выдержать душевные невзгоды, потребно не меньше силы воли и мужества, чем

для того чтобы выдержать залповый огонь неприятеля!» Великому полководцу

принадлежат и такие слова: «Смерть как акт отчаяния – это трусость.

Самоубийство не отвечает ни моим принципам, ни месту, которое я занимаю на

мировой арене. Я человек, приговоренный к жизни». С другой стороны –

исторический факт: в канун первого отречения Наполеон принял яд и остался в

живых лишь благородя тому, что отрава от длительного хранения утратила свою

действенность…

Во второй половине XIX века в цивилизованных странах самоубийц уже не

подвергали публичному поношению, но закон по-прежнему был суров по

отношению к тем, кто пытался уйти из жизни, но не сумел. В Англии же

государство бралось завершить не доведённое до конца самоубийство при

помощи палача – попытка суицида каралась смертной казнью. Вот отрывок из

письма Николая Огорева бывшей проститутке Мэри Сазерленд (он «спас» эту

падшую женщину, и она стала его верной подругой до конца жизни): «Тут

повесили человека, который перерезал себе горло, но был спасён. Повесили

его за попытку самоубийства. Врач предупредил их, что вешать его нельзя,

потому что разрез разойдётся, и он сможет дышать прямо через трахею. Его не

послушали и повесили. Рана немедленно раскрылась, и повешенный ожил.

Понадобилось много времени, чтобы собрать олдерменов. Наконец они собрались

и решили перетянуть шею приговорённого ниже раны и держать так, пока он не

умер. О, Мэри, что за безумное общество и что за идиотская цивилизация».

Этот возглас очень точно отражает состояние умов и общественное

настроение думающих людей XIX века. Из жуткого, табуированного призрака,

загнанного в самый угол общественного сознания, суицид превращался в

мощное, многокомпонентное явление, в котором сочетались кризис религии,

изменение мироощущения личности, социальный кризис, распад патриархальной

семьи и множество иных факторов.

Как уже было сказано мэр города Бордо Мишель Эйкем де Монтень был первым,

кто, спустя полутора тысяч лет после поздних стоиков и поздних эпикурейцев,

подал в голос в защиту самоубийц, опубликовав свои «Опыты», впоследствии

включённые в ватиканский «Список запрещённых книг».

Монтень — один из первых свободных умов зарождающейся гуманистической

эпохи и уже поэтому не может осуждать тех, кто осуществил свое право на

свободу выбора в главном из вопросов бытия: жить или не жить. Автор

"Опытов" порицает лишь тех, кто наложил на себя руки из малодушия, но

самоубийство из благородных мотивов вызывает у него уважение.

Однако у Монтеня теме суицида отведено совсем немного места — для

рассудительного и вместе с тем оптимистичного рационалиста эта тема,

видимо, представляла скорее отвлеченный интерес, и свободу окончательного

выбора он отстаивал не из личной заинтересованности, а из принципа и любви

к справедливости. Первый же трактат, целиком посвященный апологии

самоубийства, появился несколькими десятилетиями позднее.

"Биатанатос" Джона Донна — произведение во многих отношениях

занимательное. В придаточных предложениях длинного, витиеватого,

уклончивого наименования этого труда легко увязнуть: "БИАТАНАТОС.

ДЕКЛАРАЦИЯ ПАРАДОКСА ИЛИ ТЕЗИСА, ГЛАСЯЩЕГО, ЧТО САМОУБИЙСТВО — НЕ ДО ТАКОЙ

СТЕПЕНИ ГРЕХ, ЧТОБЫ ОТНОСИТЬСЯ К НЕМУ ИМЕННО ТАК И НЕ ИНАЧЕ, С ПОДРОБНЫМ

РАССМОТРЕНИЕМ СУТИ И СОДЕРЖАНИЯ ВСЕХ ЗАКОНОВ, ЯКОБЫ НАРУШАЕМЫХ СИМ

ДЕЯНИЕМ".

Цель в предисловии заявлена вполне благая: обличить зло самоубийства,

однако автор обличает сей грех довольно странно. Да, пишет он, самоубийство

— одна из форм убийства и потому заслуживает осуждения. С другой стороны,

не каждый, совершивший убийство, по закону подлежит каре. Точно так же не

каждый самоубийца несет на себе печать смертного греха.

Донн пишет, изображая наивное недоумение: "Когда я заглядываю в

мартиролог всех тех, кто погиб от своей руки во имя религии, родины, славы,

любви, избавления от страданий, страха, стыда, мне стыдно видеть, сколь

мало приверженцев добродетели по сравнению с сими бесстрашными". Тем самым

автор подводит читателя к главной своей мысли, которую в XVII веке можно

было изложить лишь после долгой аргументации: "Наш благословенный Спаситель

избрал сей путь ради нашего избавления и пожертвовал своей жизнью, и пролил

свою кровь". Прав Борхес, когда пишет: "Заявленная цель "Биатанатоса" —

обличение самоубийства; главная — доказать, что Христос покончил с собой".

Вот он, наивысший аргумент, делающий все прочие доводы излишними:

самоубийство — "не до такой степени грех", если на него пошел Сын Божий.

Возможно, аргументация Монтеня и Дона проигрывают умозаключениям

философам древности. Внушает симпатию искренность и мужество, которое в ту

не склонную к толерантности эпоху требовали от сочинителя подобные

откровения.

Прошло без малого еще полтора века, прежде чем апология суицида была

изложена сухо, деловито и наукообразно, по пунктам. Эту миссию взял на себя

еще один -англичанин, Дэвид Юм, назвавший свой труд пре дельно просто, уже

безо всяких придаточных — "О самоубийстве" (издано в 1777). Это эссе долгие

годы существовало только в виде рукописи, вышло в свет на английском лишь

после смерти автора, анонимным изданием, и тоже попало в список запрещенных

книг — дух сочинения был слишком вольнодумен даже для Века Просвещения.

Юм последовательно разбирает три главных обвинения в адрес суицида, в

свое время выдвинутых Фомой Аквинским и доселе никем не опровергавшихся:

преступление против Бога; преступление против ближних; преступление против

человеческой природы. Второй и третий пункты обвинения в XVIII столетии,

как и в нынешнем, опровергались без труда, поскольку они относятся к

компетенции земного разума.

По поводу вреда, который самоубийца может нанести своим деянием обществу,

Юм говорит, что отношения индивида с социумом строятся на основе

взаимности. И далее рассуждает таким образом: человек не обязан делать

незначительное добро обществу, нанося огромный или просто большой вред

себе, поэтому нет смысла продолжать влачить жалкое существование. Но мне

кажется, что говоря о ближних наших, имеется ввиду не только абстрактное

общество, но и близкие и родные, для которых самоубийство является

безусловным преступлением, но очень велико число самоубийств именно по

причине безвыходного одиночества.

От довода о греховности самоубийства по отношению к самому себе Юм просто

отмахивается: есть вещи похуже быстрой смерти — дряхлость, неизлечимая

болезнь, тяжкие невзгоды. Что ж, с этим, кажется, не поспоришь.

Главное место в эссе, как и следовало ожидать, занимает полемика с первым

и в принципе неоспоримым (поскольку не человеческого ума дело) тезисом о

преступлении перед Господом. Для атеиста этот аргумент, разумеется, —

полнейший вздор, не заслуживающий обсуждения, однако большинство наших

современников — люди верующие либо агностики.

Юм пишет о том, что как для Вселенной, так и для Бога нет разницы между

жизнью какого-нибудь насекомого и человека. Далее он утверждает, что всё

предопределено свыше, и если жизнь стала не выносимо тяжёлой, так это и

есть знак свыше о том, что пора. Сегодня это звучит не слишком убедительно.

А как же свобода выбора, а ответственность, подразумеваемая этой свободе.

На мой взгляд, этот тезис так и остался опрокинутым, единственное, что

здесь можно сказать, а вернее повторить, то что Спаситель наш шёл на верную

смерть именно по Божьей воле, всё же остальное напоминает переливание из

пустого в порожнее.

Спиноза — первый мыслитель новой эпохи, который в критике суицида

обошелся без огневой поддержки в виде геенны и вечного проклятья. Тезис

голландского материалиста прост и мужествен: "Те, кто лишает себя жизни,

имеют душу, пораженную бессилием; их натура потерпела полное поражение в

борьбе с внешними обстоятельствами". Очевидно, Спиноза, как и Платон, имеет

в виду самоубийство вследствие малодушия. Однако вряд ли справедливо

распространять этот приговор на всех самоубийц без исключения, ибо как

тогда быть с неистовым библейским Разисом и его многочисленными

историческими последователями? Кроме того, не вполне ясно, о какой борьбе

толкует философ-пантеист (а пожалуй, что и атеист). О борьбе во имя чего?

Во имя того, чтобы, преодолев все "внешние обстоятельства", дожить до 95

лет и умереть от перелома шейки бедра? Кажется, без Бога и высшего смысла,

не обойтись.

По Канту человеческая жизнь священна, потому что она — часть природы.

Самоубиение безнравственно, ибо самоубийца предает цель своего

существования, совершает преступление против высшего долга, коим является

всеобщий закон природы.

"...Тот, кто занят мыслью о самоубийстве, спросит себя, исходя из понятия

необходимого долга по отношению к самому себе, совместим ли его поступок с

идеей человечества как цели самой по себе. Если он, для того чтобы избежать

тягостного состояния, разрушает самого себя, то он использует лицо только

как средство для сохранения сносного состояния до конца жизни. Но человек

не есть какая-нибудь вещь, стало быть, не есть то, что можно употреблять

только как средство; он всегда и при всех своих поступках должен

рассматриваться как цель сама по себе. Следовательно, я не могу

распоряжаться человеком в моем лице, калечить его, губить или убивать".

Интересно, сумела ли эта во всех отношениях похвальная идея остановить руку

хоть одного человека, доведенного до крайней точки, и решившегося на

самоубийство? Позволю себе в этом усомниться.

Причины, побуждающие к самоубийству.

Поступок самоубийцы почти всегда повергает остающихся в шок —

невообразимым для многих попиранием жизненного инстинкта, бесстрашием перед

лицом укорененного в нашем сознании и подсознании табу, разрывом всех и

всяческих связей с миром людей, с нашим миром. Для большинства во все

времена мотивы этого пугающего акта казались непостижимыми и даже

мистическими. Но человек не любит необъяснимого и если не знает

удовлетворительного ответа на вопрос, то придумает неудовлетворительный,

лишь бы не оставаться вовсе без ответа.

До поры до времени европейцев устраивало объяснение суицида, предложенное

церковью: самоубийство происходит в результате безумия, то есть из-за того,

что в душу проникает бес и пожирает ее изнутри. Однако в XVIII столетии для

подросшего сознания такого истолкования стало недостаточно — тем более что

явно не все случаи самоубийства можно было объяснить безумием. Тогда-то и

возникли первые попытки сделать некие обобщения — то есть вывести теорию

самоубийства.

В последние двести лет представление о человеке и механизме его поступков

постоянно усложнялось. В конце XX века человек кажется самому себе гораздо

более сложным существом, чем он представлялся мыслителям и ученым Века

Просвещения. То была эпоха простых ответов на сложные вопросы. Из-за чего

люди убивают себя? Монтескье и Карамзин с уверенностью винили в этом климат

и рацион питания. Чуть позже вина с не меньшей убежденностью была возложена

на нигилизм, материализм и прочие разрушительные идеи. А сегодня

получается, что мы все-таки до конца не понимаем, почему миллионы людей

ежегодно стремятся расстаться с жизнью — то есть с тем, что кажется нам

главным сокровищем. Само обилие существующих ныне суицидологических теорий

свидетельствует о нашей растерянности перед феноменом самоубийства.

Основателем суицидологии был Эмиль Дюркгейм, создавший стройную, но, как

мы увидим, отнюдь не исчерпывающую, а кое в чем и явно неубедительную

теорию суицидальной мотивации. Тем не менее его работа "Самоубийство"

(1897) дала толчок новым изысканиям, и уже в начале XX века появилось целых

три школы суицидологии: социологическая (то есть собственно

дюркгеймовская), антропологическая (выводящая суицидальность из аномалий в

строении и развитии организма) и психиатрическая.

Затем школ стало больше — прибавились психоаналитическая, биохимическая

(сделавшая главными виновниками гены и гормоны), макроприродная (которая

искала причину в расположении планет, воздействии окружающей среды,

географических условиях и т.д.).

Со временем стало очевидно, что ни одно из направлений неспособно

объяснить феномен суицида во всей его полноте. Это выяснилось в ходе

обширных статистических исследований, которые помогли ученым выявить общие

закономерности, но так и не решили тайну каждого отдельного самоубийства.

Исследование мотивов суицида, проведенное в 30-е годы в Англии, дало такую

картину: 37% всех случаев объяснялись психическими патологиями, 35% —

социальными причинами, 17% — личностными аномалиями, 14% — личными

невзгодами (несчастная любовь, болезнь, утрата и т.д.). В ряде случаев

мотивация была комбинированной — этим объясняется зашкаливание за

стопроцентную сумму. Примерно в те же годы этнографы провели исследование

суицидологической картины у народов центральной и восточной Африки. Там

наиболее часто встречающиеся мотивации были такими (в порядке убывания):

болезнь, любовная драма, импотенция или бесплодие, психическое заболевание,

стыд.

Из этого маленького примера ясно, что в зависимости от общественных

условий и культурных особенностей соотношение основных суицидальных

мотиваций может сильно отличаться. Однако всегда будет достаточно высокой

пропорция суицидальных случаев, которые не укладываются в рамки основных

категорий (те же "личностные аномалии" или так называемые "немотивированные

самоубийства"). Это, разумеется, не означает, что суицидология сто лет

трудилась впустую — она сумела выявить некоторые общие законы.

Я рассмотрю два, на мой взгляд, самые интересные направления.

Общественные причины.

С точки зрения социологии самоубийство — одна из моделей так называемого

девиантного поведения, область социальной патологии — наряду с наркоманией,

проституциеи, преступностью и алкоголизмом. Убивая себя, человек

отказывается признавать, что он общественное животное, и тем самым

привлекает к своей персоне, пусть посмертно, пристальное внимание того

самого социума, которым столь решительно пренебрег.

Эмиль Дюркгейм сводит всю совокупность мотиваций суицида к пагубному

воздействию социальной среды и происходящих внутри нее процессов. Индивид

не убивает себя — происходит убийство, совершаемое обществом. Основатель

суицидологии выделяет всего три типа самоубийства: эгоистическое,

альтруистическое и анемичное.

Эгоистическое самоубийство происходит тогда, когда узы, соединяющие

человека с жизнью, разрываются, когда ослабевает его связь с обществом,

результатом чего становится крайний индивидуализм. Высокий уровень

образования в смысле суицидораспо-ложенности — вещь опасная. Интеллектуалы

убивают себя раз в десять чаще, чем люди малообразованные — именно потому,

что образованность и связанная с нею материальная обеспеченность (во всяком

случае, во времена Дюркгейма они были связаны) способствуют обострению

индивидуализма. Парадоксально, но факт: чем легче и приятней жизнь

человека, тем чаще он задумывается о самоубийстве. Что, собственно, и

демонстрирует наша благоустроенная эпоха.

Альтруистическое самоубийство, наоборот, является следствием недостаточно

развитой индивидуальности. К этой категории, например, относится

самоустранение стариков в примитивном обществе. По Дюркгейму,

альтруистический суицид является приметой "обществ низшего порядка".

Человек кончает с собой из "общественных" соображений, когда социум

оказывает на личность сильное психическое давление, побуждая ее к

самоуничтожению. Пример — массовые самоубийства в фанатичных и тесно

сплоченных религиозных общинах. Общественный интерес подавляет личный там,

где "я" не принадлежит человеку. "Во всех этих случаях мы видим, как

субъект стремится освободиться от своей личности для того, чтобы

погрузиться во что-то другое, что он считает своей настоящей сущностью". И

очень важное замечание: "В той среде, где властвует альтруистическое

самоубийство, человек всегда готов пожертвовать своей жизнью, но зато он

так же мало дорожит и жизнью других людей". Тоталитарные государства XX

века, отстаивавшие примат социальных ценностей над индивидуальными, легко

жертвовали гражданами, мешавшими развитию общества, а полезных граждан

постоянно призывали к самопожертвованию, в том числе и прямому — через

альтруистическое самоубийство (прославление подвига Матросова, "последнюю

пулю себе", эскадрильи камикадзе и прочее).

Анемичное самоубийство (аномия — общее состояние дезорганизации) становится

массовым явлением в период любых значительных социальных потрясений —

причем не только отрицательных, но и положительных. "Каждый раз, когда

социальное тело терпит крупные изменения, вызванные внешним скачком роста

или неожиданной катастрофой, люди начинают убивать себя с большей

легкостью". В качестве примеров позитивных, но оттого не менее

суицидопобуждающих общественных перемен Дюркгейм приводит данные 1870-х

годов: рост самоубийств в победоносной Германии, а также в объединившейся,

бурно развивавшейся Италии. При подобных перепадах происходит массовое

изменение установившейся социальной иерархии. Резкое изменение

общественного и имущественного статуса влечет за собой волну самоубийств

среди тех, кто не смог приспособиться к новым условиям.

Законы Дюркгейма гласят, что уровень самоубийств в популяции напрямую

связан с ее степенью сплоченности: суицидальная статистика изменяется

обратно пропорционально степени семейной, религиозной и политической

интеграции.

Совершенно очевидно, что теория Дюркгейма, при очевидной бесспорности

своих ключевых положений, объясняет лишь один, пусть даже очень широкий,

аспект суицидальных побуждений. Вместе с тем французский социолог открыл и

попытался объяснить ряд важных закономерностей, изучение которых было

продолжено его многочисленными последователями.

Значительное преобладание мужских самоубийств над женскими Дюркгейм

объяснял тем, что у женщины менее развита чувствительность, женщина

недостаточно проникнута общественной жизнью и "очень несложных социальных

форм достаточно для удовлетворения всех ее требований". Это утверждение,

разумеется, звучит до комичного шовинистично, однако дальнейшее развитие

суицидологии подтвердило, что женщины действительно совершают самоубийства

в среднем в 3-4 раза реже. Современная психология объясняет это тем, что

женщины отличаются большей ментальной пластичностью и обладают лучшей

социальной адаптируемостью. Правда, они совершают в пять раз больше

суицидальных попыток, чем мужчины, но в большинстве случаев эти покушения

носят демонстративный характер и направлены не на прекращение собственной

жизни, а на улучшение ее качества (привлечь внимание к своему несчастью,

получить помощь, вызвать сострадание и прочее). Характерно, что в

скандинавских странах, где эмансипация началась раньше и получила большее

развитие, социальные роли полов почти полностью сравнялись, и, как

результат, количество самоубийств среди женщин и мужчин почти сравнялось.

Редким исключением в этом отношении является Япония — там женщины убивают

себя чаще, чем мужчины, что особенно проявляется в старших возрастных

группах.

Последователи Дюркгейма усовершенствовали социологическую суицидологию,

открыли множество новых закономерностей, связывающих уровень самоубийств с

общественными процессами, вывели сложные формулы, позволяющие

прогнозировать, а стало быть, и смягчать суицидные всплески. Сегодня мы

знаем и можем объяснить, почему горожане убивают себя чаще, чем сельские

жители (причин много: в аграрных сообществах крепче институт семьи;

дезорганизованные городские зоны — рассадник самоубийств и т.п.); почему

снижение рождаемости пагубно отражается на уровне самоубийств (установлено,

что уровень самоубийств находится в обратной зависимости с долей детей в

популяции: дети цементируют семью, крепкая семья — хороший барьер против

суицида); почему число самоубийц резко падает во время войны (в годы

военных испытаний общество консолидируется, что понижает степень социальной

изоляции) и так далее, и так далее.

Социология способна объяснить причины большинства самоубийств в

социально неблагополучных странах (например, в сегодняшней России), но

даже там многие случаи выходят за рамки ее компетенции. И тем более

заметна недостаточность этой теории, когда речь заходит о суицидной

картине в тех обществах, где жизнь человека в меньшей степени зависит от

социального давления. Неудивительно, что именно в этих странах

социологическая школа довольно скоро уступила первенство тому направлению

суицидологии, которое объясняет самоубийство устройством человеческой

психики и происходящими в ней процессами.

Психологические причины.

Разумеется, человеческая психика — сфера куда более загадочная и гораздо

меньше поддающаяся изучению, чем законы развития общества. Самая главная

тайна для человека — он сам, механизм его поступков и истинные мотивы его

поведения. Здесь нет ничего, известного наверняка, в лучшем случае

существуют некоторые правдоподобные предположения, любые же категоричные

суждения вызывают сомнение.

Примерно до середины XIX века медикам казалось, что наше психическое

устройство ненамного сложнее паровой машины или ткацкого станка. Душевная

аномалия, толкающая человека на самоубийство, рассматривалась как

незначительный механический дефект, легко поддающийся коррекции. Меры

предлагались простые и решительные: "Перепробовав различные способы без

видимого эффекта, прописал пациенту холодный душ каждое утро, — бодро

докладывает о своей методике некий английский психиатр в 1840 году. — Через

десять дней страсть к самоистреблению совершенно исчезла и более не

возвращалась. Известно также, что вовремя сделанный клистир отлично

рассеивает желание самоубийства".

Хорошим способом лечения суицидальной склонности считалось поставить за

уши пиявки. Или наложить пластырь на область печени в сочетании с обильным

питьем, причем непременно очень холодным. Французские врачи Вуазен и Брие

де Буамон утверждали, что навязчивая идея самоубийства исчезнет, если

больному погуще помазать ноги противонарывной мазью — "нарыв" в душе

лопнет, и все будет хорошо. Отличное средство также — многочасовая ванна.

Другой французский психиатр пришел к выводу, что во многих случаях от

"черной меланхолии" девушек полностью вылечивает замужество. [Это, кажется,

и в самом деле неплохое средство — кроме тех случаев, когда брак заставляет

задуматься о самоубийстве тех, кому раньше эта идея в голову не приходила —

вспомним печально знаменитые самосожжения среднеазиатских жен. Разумный

совет меланхоликам давал и Ф.Бэкон: заниматься математикой, ибо она

восстанавливает душевную гармонию.

К сожалению, в нашем столетии задача врачебной суицидологии кажется куда

более трудной. До сих пор неясно, до какой степени нервно-психические

расстройства связаны с суицидальным поведением (каковое включает в себя не

только завершенное самоубийство, но также суицидальные попытки и

суицидальные намерения). Разброс статистических данных слишком велик: одни

исследователи утверждают, что примерно одна треть самоубийц — люди

психически больные; в новейших же исследованиях речь идет о 90, а то и 95

процентах.

Очевидно, все дело в том, какое состояние считать психическим

заболеванием. Большинство суицидентов — люди с пограничными нервно-

психическими расстройствами. Значительную группу составляют так называемые

акцентуированные личности, люди в принципе психически здоровые, но "со

странностями", то есть склонные к аффектной неустойчивости и истероидному

поведению. Согласно ряду исследований, суицид является главной причиной

смерти среди больных шизофренией. Однако преобладает мнение, что основной

"убийца" — не маниакальные состояния, часто сопряженные с эйфорией, а

депрессия, та самая "черная меланхолия", от которой в свое время лечили

пиявками и холодной водой.

Депрессия — это истощение жизненной силы, то есть осознанное или

неосознанное желание умереть. Ее симптомы хорошо изучены: чувство вины,

ипохондрия, мучительная бессонница и в еще большей степени страх перед

бессонницей. Сон — это своего рода "маленькая смерть", временное отключение

сознания. Интересное исследование связи суицидального поведения с

привычками сна провел Эдвин Шнейдман, установивший, что больше склонности к

самоубийству проявляют не только те, кто страдает бессонницей, но и люди,

просыпающиеся по утрам с трудом и в плохом настроении. Иными словами, среди

"сов" самоубийц больше, чем среди "жаворонков".

При досконально изученной симптоматике этого состояния происхождение его

трактуется по-разному. В прежние времена, когда человеческой психикой еще

не занималось столько научных дисциплин, говорили о несчастной любви,

стыде, угрызениях совести или пресыщенности. Современная социология ищет

корни депрессии в социально-психологической дезадаптации личности, которая

обычно происходит вследствие утраты человеком привычной ролевой функции — в

семье или иных структурах общества. С точки зрения психобиологии депрессия

— это неврофизиологическая дисфункция, определяемая либо наследственностью,

либо гормональным дисбалансом, либо иными подобными факторами. Существует

другое более лестное для нас объяснение: виноваты не гены и не гормоны, а

этический нигилизм и утрата смысла жизни. Бихейвористика выделяет в

качестве главного толчка к депрессии ощущение человеком своей беспомощности

и "негативное усиление" заниженной самооценки.

Группа суицидального риска в интерпретации "психического" направления

суицидологии выглядит иначе, чем у социологов: 1) суициденты с психической

патологией; 2) алкоголики и наркоманы; 3) акцентуированные личности (в иной

терминологии "абнормальные личности", "индивиды с личностными нарушениями"

и проч.); 4) люди практически здоровые, но склонные к острым ситуационным

реакциям.

Среди "психических" теорий больше всего внимания приковало к себе одно из

любимейших чад XX века — учение психоанализа, попытавшееся создать

генеральный метод препарирования нашего душевного устройства и, пусть не

осуществившее это вряд ли выполнимое намерение, но многое нащупавшее и

объяснившее.

Если Дюркгейм возложил ответственность за суицид на общество, то Фрейд (а

вернее, его последователи), в свою очередь, переложил вину на подсознание.

В 1917 году в эссе "Скорбь и меланхолия" Фрейд впервые попытался

подступиться к этой теме, высказав предположение, что суицидальность — это

переадресация агрессии с внешнего мира на себя. На раннем этапе

психоаналитическая теория пробовала найти причины самоагрессии в извращении

полового инстинкта или реакции психики на фрустрацию. Но три года спустя,

издав работу "За принципом наслаждения", Фрейд ввел в свою теорию новую

основополагающую категорию врожденного "инстинкта смерти": не все модели

поведения могут быть объяснены инстинктом самосохранения; у инстинкта

смерти, разрушения, бывает два проявления — активное и пассивное; многие

аспекты человеческого поведения станут понятнее, если учесть взаимодействие

двух этих инстинктов — жизни (эроса) и смерти (танатоса), иначе называемых

любовью и ненавистью. В таком случае, самоуничтожение — это подавление

одного естественного инстинкта другим, не менее естественным.

Этой гипотезой вклад Фрейда в суицидологию, собственно, и исчерпывается.

Сам он называл свою концепцию "биологической спекуляцией" и говорил, что

она нуждается в доработке.

В доработчиках недостатка не было. Американский психиатр Карл Меннингер

довел идею учителя до логического завершения: любое поведение, вредное для

здоровья или опасное для жизни есть проявление инстинкта смерти, а

наивысшее из этих проявлений — акт самоубийства. По Меннингеру,

психологические компоненты суицидального поведения — месть (агрессия,

направленная вовне), вина (агрессия, направленная внутрь) и депрессия

(желание умереть). В основе же суицидальной мотивации часто заложено

подсознательное стремление вернуться к блаженной безмятежности утробного

предсуществования.

Увы, и психоанализ не всеохватен — слишком уж часты случаи, когда терапия

оказывается бессильна: пациент обращается к аналитику в надежде избавиться

от навязчивых мыслей о самоубийстве, но сеансы терапии не помогают, и

человек погибает.

Суицидальная Россия: история и современность.

Траектория русского суицида поражает своей причудливостью и

непредсказуемостью. На протяжении истории кривая самоубийств то стелилась к

самой абсциссе, то круто взмывала вверх, обгоняя самые "неблагополучные"

страны.

В России давно уже сосуществуют две нации — и не то чтобы бесконфликтно.

Правда, население делится вовсе не по ленинскому принципу на богатых и

бедных или эксплуататоров и эксплуатируемых. Незримая, но вполне реальная

граница проходит через духовно-культурный комплекс, складывающийся из

образования, воспитания, мировоззрения. Условное название двух российских

наций: "народ" и "не-народ". Где-то на исходе XVIII столетия национальное

тело России пережило нечто вроде клеточного деления — и с тех пор две

несоразмерные части общества (их массы обратно пропорциональны вкладу в

общенациональную культуру) стали существовать каждая по своим законам.

Попробуем дать определение двум составляющим нашей культуры.

С "народом" вроде бы ясно: "необразованные массы" (Добролюбов), "низший

слой государства" (Белинский), "чернь, простолюдье, низшие сословия"

(Даль). Но как определить "не-народ"? Видимо — никуда не денешься —

придется использовать затасканный и мутный термин "интеллигенция".

Попробуем так: интеллигенция — разумная, образованная, умственно развитая

часть жителей. Тогда понятно, что общего у просвещенного александровского

аристократа, приват-доцента из поповичей и младшего научного сотрудника

брежневской эпохи.

"Интеллигенция" и "народ" традиционно находились в ситуации неразделенной

любви первой ко второму, что, в общем, естественно: душа может любить тело,

к которому приписана, но телу на душу наплевать. С радищевских времен, то

есть от самых своих истоков, "интеллигенция" была одержима бесом

народопоклонства (Бердяев), хотела служить "народу", жертвовать ради него

собой, возвышать его до своего уровня. "Народ" же жил своей жизнью.

Очкастые слуги с их непрошеными жертвами ему были не нужны, а те из

простолюдинов, кто попадал в тенета образования, со временем (уже во втором

поколении) сами превращались в "интеллигентов" и перемещались из одной

нации в другую. Слияния так и не произошло, невзирая на все социальные

перевороты и совместно пройденные невзгоды. Сегодняшнее деление российского

населения на две нации утратило всякие резоны и оттого обрело явственно

мистическую подсветку. Но отнюдь не исчезло. Достаточно двум нашим

соотечественникам взглянуть друг на друга и перекинуться парой фраз, чтобы

стало ясно, кто из них "народ", а кто "не-народ", и при этом первый скорее

всего проникнется ко второму спонтанной неприязнью, а второй ощутит некий

трудновыразимый дискомфорт, знакомый всякому, кто мучился, пытаясь найти

общий язык с сантехником. Этот дискомфорт, убедительнее всего

демонстрирующий инакость двух культур, является несомненным атавизмом.

Можно понять, почему совестился смотреть мужику в глаза прогрессивный

помещик: он, тогдашний "интеллигент", был сыт, чисто одет и привилегирован,

а мужик голоден, грязен и бесправен. Сословные комплексы современного

кандидата наук (сына преподавателя истории КПСС и внука рабфаковки) могут

быть объяснены лишь принадлежностью к иной культуре. В чем опять-таки

главным образом виновато внеклассное чтение русской литературы.

Если рассмотреть обе российские нации в их историческом развитии с точки

зрения суицидологии, то обнаружится, что "интеллигенция" с самого своего

зарождения проявляла гораздо больше склонности к самоубийству, чем "народ".

Это вполне соответствует суицидологическим законам: материальная

устроенность (пусть даже в виде опрятной бедности), сочетаясь с

вольномыслием, стимулирует рост самоубийств.

Однако нельзя сказать, чтобы и нашему "народу" суицидальное поведение

было изначально чуждо. Существует несколько моделей типично "народного"

самоубийства, а значит, должны быть и некие общие причины, которые следует

искать в бесформенном и отчасти шарлатанском понятии, которое зовется

"национальным характером". Не ставя себе сомнительную задачу дать

исчерпывающую формулировку русского "народного" характера, все же попробуем

найти те психокультурные характеристики, которые можно счесть

суицидогенными.

Таких опасных качеств можно обнаружить по меньшей мере два, причем каждое

из них представляет собой оборотную сторону наиболее привлекательных

национальных черт. "Решкой" душевной щедрости, размаха и немелочности,

которыми у нас так любят гордиться, является склонность к анархии и

ослабленный инстинкт самосохранения.

Оборотная сторона отзывчивости и активной сострадательности — непонимание

смысла приватности, а стало быть, неуважение к личности, как чужой, так и

своей.

В сочетании (да еще при передозировке) эти национальные черты могут

трансформироваться в мощный саморазрушительный импульс, проявляющийся в

безудержном пьянстве, которое само по себе уже является типом суицидального

поведения и действительно во все времена несло ответственность за

большинство российских самоубийств.

Прибавим к этому еще и слабое суицидосдерживающее воздействие

православия. Эта государственная религия в постпетровские времена

превратилась в деталь казенной машины, и влияние ее на жизнь "народа" было

скорее формальным. Приверженность простолюдинов чисто внешней обрядности

ввела русскую "интеллигенцию" в заблуждение, поспособствовав созданию мифа

о "народе-богоносце". Если б это не было фикцией, советской атеистической

пропаганде не удалось бы так быстро и эффективно разрушить именно в

"народе" христианскую этику и вообще привычку к набожности.

В XX веке суицидная картина в России существенным образом

трансформировалась. "Народный" суицид утратил религиозную составляющую и

приобрел чисто бытовые черты: пьянство, нужда, неустроенность. Еще одна

отличительная черта XX века — осуществление давней мечты русской

"интеллигенции" об общей судьбе с "народом". Вчерашние философы и адвокаты

трудились на каторге бок о бок со вчерашними "кулаками", а не в специально

сооруженных острогах, как некогда декабристы. От телесных наказаний

принадлежность к "культурному сословию" более не освобождала, охрана

обращением на "вы" не баловала. Всё это до какой-то степени сблизило обе

нации, но окончательного слияния так и не произошло.

В послереволюционный период развалилась одна классовая иерархия и на ее

обломках возникла другая, бурно развивалась промышленность и росли

мегаполисы, распался крестьянский уклад, составлявший основной пласт

российской жизни, ослабел семейный институт, почти полностью утратила

общественное влияние религия — то есть бурно развивались те самые социально-

культурные процессы, которые, согласно Дюркгейму, неминуемо влекут за собой

подъем уровня самоубийств. Так и произошло.

Как только закончилась гражданская война, новая Россия принялась

стремительно догонять индустриальные страны по суицидным показателям.

Самоубийства шли волнами: с введением НЭПа и первых номенклатурных

привилегий стали стреляться твердокаменные большевики, убежденные, что

революцию продали и предали; с отменой НЭПа начали вешаться "совбуры";

резко возросло количество бытовых самоубийств. К 1934 году уровень

самоубийств по сравнению с 1917 годом поднялся ровно вдвое (34 против 17),

а в Москве почти втрое. В 1926 году советские самоубийцы чаще всего

вешались (49,7%); на втором месте было огнестрельное оружие — после

Гражданской войны его в стране было много (23,9%); на третьем значилось

отравление (14,6%); самое последнее место занимало падение с высоты — по

причине всеобщей малоэтажности. Женщины предпочитали травиться, однако —

следствие эмансипации — довольно часто пользовались пистолетом.

К концу двадцатых статистика самоубийств приобрела столь тревожный вид,

что партия перевела ее в разряд секретных, а это означало, что достоверный

учет вообще прекратился — местным властям не хотелось выделяться по

"негативным" показателям, и в действие вступил стандартный советский

механизм приписок и "уписок": самоубийства регистрировались под видом

несчастных случаев или естественных смертей. Обсуждение проблемы суицида в

научной и массовой печати исключалось. Как сказано в предисловии к одной из

советских брошюр: "Социализм поднял жизнь и счастье человека на уровень

высшей ценности, объявив непримиримую борьбу со всем, что препятствует

реализации этого принципа. В таких условиях самоубийство становится вне

моральных норм общества".

Лишь в середине 80-х суицидная статистика вновь стала открытой. К тому же

периоду относится и быстрый рост числа самоубийств, вызванный общим

кризисом советского общества. К началу Перестройки СССР превратился в

суицидную "сверхдержаву", достигнув коэффициента в 29,7 (в РСФСР — 38,7),

что значительно превышало среднеевропейский и тем более среднемировой

уровень. Оптимистичные общественные ожидания горбачевской поры сократили

число самоубийств почти в полтора раза, но после того, как первоначальная

эйфория истощилась, зловещая кривая вновь поползла вверх. Лишения 90-х

годов привели к тому, что сегодня в мире больше всего самоубийц, говорящих

(вернее, еще недавно говоривших) по-русски.

Что касается русских мыслителей XX века, я рассмотрю двух:

В. Соловьёва и Н. Бердяева.

Изучая материалы к своему докладу, я задалась следующим вопросом: но все

же существует ли непреодолимая преграда на пути к суициду для тех, кто не

столь безмятежен и пусть изредка, в мрачном настроении, но примеряет

возможность добровольного ухода к себе, или не за что уже уцепиться душе?

Безусловно, есть. Но, кажется, только за одно: за Веру. Та ее

модификация, которая, видимо, единственно возможна для современного

мыслящего человека — разумная вера.

В. Соловьёв писал: "... Когда жизнь человека не согрета верой, когда он

не чувствует близости и помощи Бога и зависимости своей жизни от благой

силы, трудность становится непереносимой". Жизнь без веры теряет смысл:

"Они (самоубийцы) предполагали, что жизнь имеет такой смысл, ради которого

стоит жить, но убедившись в несостоятельности того, что они принимали за

смысл жизни, и вместе с тем не соглашаясь (подобно пессимистам теоретикам)

невольно и бессознательно подчиняться другому, неведомому им жизненному

смыслу, — они лишают себя жизни".

Обвинения в адрес самоубийства, выдвинутые Соловьевым, получили

дальнейшее развитие в этюде Н.Бердяева "О самоубийстве" (1931). "Борьба

против упадочности и склонности к самоубийству есть прежде всего борьба

против психологии безнадежности и отчаяния, борьба за духовный смысл жизни,

который не может зависеть от преходящих внешних явлений", — пишет Бердяев.

"Преодолеть волю к самоубийству значит забыть о себе, преодолеть

эгоцентризм, замкнутость в себе, подумать о других и другом, взглянуть на

Божий мир, на звездное небо, на страдания других людей и на их радости.

Победить волю к самоубийству значит перестать думать главным образом о себе

и о своем". Хороший рецепт, но, вероятно, многим он не под силу.

Заключение.

В современной статистике смертей самоубийство почти во всех странах

занимает тревожное третье место — вслед за смертью в результате болезни и

несчастного случая (под которым главным образом подразумеваются ДТП).

Ежегодно себя убивают 30000 американцев, 25000 японцев, 20000 французов,

60000 россиян, а число тех, кто пытается себя убить, в 7-8 раз выше. И это

при том, что статистика самоубийств всегда занижена, в нее попадают лишь

явные случаи. На самом же деле самоубийц гораздо больше — по оценке

некоторых социологов, чуть ли не вдвое. По официальной статистике почти

полмиллиона землян каждый год сами ставят точку в своей жизни.

А ведь XX век, при всех его потрясениях и злодеяниях, невероятно

обустроил существование человека, окружил его комфортом и удобствами,

невообразимыми сто лет назад — причем более всего материальный уровень

жизни вырос именно в тех странах, которые сегодня лидируют по уровню

самоубийств (Россия в данном случае не в счет — наш суицидальный всплеск 90-

х годов объясняется чисто дюркгеймовскими, социальными причинами и, будем

надеяться, закончится вместе с переходным периодом от одной общественной

модели к другой).

В чем же дело? Что, собственно, произошло? Почему в век толерантности и

социального обеспечения (водятся за нашим столетием и такие определения)

человечество уподобилось енотообразному зверьку какомицли, который,

оказавшись в зоопарке, впадает в депрессию и через некоторое время начинает

сам себя пожирать, хотя клетка просторная, а еды много?

Причин тому множество.

Во-первых, социальные, впервые исследованные Дюркгеймом. В результате

технической революции, индустриализации и урбанизации патриархальный мир

прошлого столетия был разрушен. Человек утратил контроль над

непосредственно окружающим его жизненным пространством, нарушился сам

масштаб взаимоотношений личности и общества. Мир стал слишком большим (не

деревня, а мегаполис, не артель, а фабрика, не пустынное поле, а людная

площадь) и оттого чужим. Любое социальное потрясение, любое массовое

изменение общественного статуса (то, что в массовых пропорциях происходит в

современной России) влечет за собой всплеск самоубийств. Самоубийцы — это

щепки, которыми густо усыпана земля, когда в социальном лесу вырубают

поляны и просеки.

Во-вторых, нравственные. В XX веке у большинства землян изменилась

этическая мотивация поведения. Прежде в ее основе были не подлежащие

обсуждению и тем более сомнению установления религии, взывавшей не к

логике, а к чувству, не к разуму, а к вере. Если церковь запрещает

самоубийство — это не обсуждается. Нельзя — значит нельзя. В нашем веке

стал очевиден кризис веры, подготовленный событиями XVIII и XIX веков. Это

не духовная катастрофа, как кажется некоторым, а естественная стадия

развития. Человечество подросло и повзрослело, оно хочет знать, почему и

зачем, оно вышло из детского возраста, когда инструкции воспринимаются без

обсуждения, на веру: надо мыть руки перед едой, маму с папой следует

слушаться, самому себя убивать нехорошо. А почему? В XX веке человечество

пережило переходный возраст со всеми приметами подросткового бунта —

атеизмом, революциями, безумными социальными фантазиями. В почете были не

послушание и доброе сердце, а ум, дерзновение и самодостаточность. Но ум и

высокая самооценка — это та система координат, в которой суициду отводится

важное и почетное место.

В-третьих, психологические. Если сравнивать самоощущение нашего

современника и человека прежних веков, то при внешней иллюзии большей

свободы выбора и поступка мы стали гораздо более зависимы от внешнего мира.

Просто его диктат из прямого превратился в косвенный, но оттого не менее

эффективный. Через аппарат массовой культуры общество все время навязывает

нам некий стандарт жизненного успеха, несоответствие которому

воспринимается как трагедия. Наверное, прежде стрессов было не меньше, чем

сейчас, но люди были психологически устойчивей, менее изнеженны — выживание

требовало куда больших усилий, а это делало жизнь более ценной, ибо

человеку свойственно дорожить только тем, что дается с трудом.

Отсюда четвертая, на мой взгляд, главная причина. Парадокс: чем

благоустроеннее становился быт человека XX столетия, тем стремительнее

ползла вверх кривая суицида, спускаясь книзу лишь во время мировых войн,

что и понятно — когда озверевший мир на тебя охотится, не хочется играть с

ним в поддавки. "На войне, в лагерях и в периоды террора люди гораздо

меньше думают о смерти, а тем более о самоубийстве, чем в мирной жизни, —

пишет Надежда Мандельштам. — Когда на земле образуются сгустки смертельного

страха и груды абсолютно неразрешимых проблем, общие вопросы бытия

отступают на задний план". Поразительный, но почему-то греющий душу факт: в

Освенциме уровень самоубийств среди охранников был в несколько раз выше,

чем среди заключенных. Жизненный инстинкт обостряется тогда, когда жизни

угрожает опасность. И наоборот.

Список литературы.

1. Э. Дюркгейм «Самоубийство. Социологический этюд», СПб, 1998 год.

2. В. С. Соловьёв «Духовные основы жизни», СПб, 1995 год.

3. Н. А. Бердяев «О самоубийстве. Психологический этюд», М, 1992 год.

4. Д. Юм «О самоубийстве», М, 1996 год.

5. Г. Чхартишвили «Писатель и самоубийство», М, 2000 год.

6. Статья «Если болит душа…», газета «Среда Петрограда», №10(25) от

13.03.02

-----------------------

[1] Сокровенное учение — "эсотерическая" часть учения пифагорейцев,

доступная лишь достигшим высшей степени посвящения.

Страницы: 1, 2