История формирования субъективности (структурно-феноменологический анализ)

Структура субъективности - это «вечно возвращающаяся» сущность, образующая

все новые и новые «симптоматические» объекты. Уровень высоты (или глубины)

«воображаемого» вытеснения всегда соответствует радиусу горизонта, на

периферии которого «фиксируется» объект как «заместитель» в-за-мен

запрещенного. Способ, каким существует обмен между «вытеснением» и

«фиксацией», определяется как «автоматизм повторения» (Делез).

В 23-й лекции «Введения в психоанализ», которая называется «Пути

образования симптомов», Фрейд, в частности, говорит: «Возражение,

поднявшееся против либидо в “Я”, принимает форму своеобразного

противодействия, вынуждая выбрать такое выражение, которое может стать

одновременно собственно выражением либидо. Так возникает симптом, как

многократно искаженное производное бессознательного либидинозного

исполнения желания, искусно выбранная двусмысленность с двумя совершенно

противоречащими друг другу значениями»[217]. То есть, симптом - это

компромисс между «двумя совершенно противоречащими» сферами

бессознательного и сознательного, Id и Superego. Симптом - это выражение,

синхронное либидо. Значит, симптом - это результат синхронизации либидо и

реальности. Следовательно, сим-птом не что иное как символический объект в

качестве компромисса трансцендентальной структуры и реальности. Симптом -

есть представление желания. Трансцендентальный характер либидо заключается

в конфликте между субъектом и объектом, который специфически переживается

как конфликт мужского и женского. Этот воображаемый конфликт способен

разрешиться порождением символического объекта.

Когда Фрейд кон-структурирует такие составляющие человеческого

существа, то использует традиционную схему классического трансцендентализма

с волей в центре и сознанием на периферии. В целом это выглядит так: с

одной стороны Ego под давлением Lustprinzip в модусе желания встать в-место

Id, с другой стороны, Ego должно полностью отвечать требованиям принципа

реальности, то есть удовлетворять запросам Super-Ego. Как? Ego должно

центрировать горизонт Super-Ego. Тем более, что Id и центр округи Super-Ego

- это одно и тоже «абсолютное место». Гений Фрейд точно определил топос

желания в системе символических координат - вертикальная ось желания

центрирует горизонтальный круг закона. То есть, функция Ego крайне

противоречива, с одной стороны, она стремится расширить радиус своего

действия как радиус своей легитимации в Super-Ego; с другой стороны, она

предельно возвышает высоту или уровень своей идентификации. Закономерно,

что высота вертикали стремящегося к Id Ego равна радиусу круга Super-

Ego.[218]

В процессе конфликта желания и долга складывается парадоксальная

ситуация. Напряжение желания возникает в за-зоре между «требуемым» как

подлинной целью и символическим («найденным») объектом. Мера этого зазора

есть радиус округи закона. Чем ближе желание к цели, тем дальше

представляющий ее объект. Интенсивность желания и экстенсивность закона -

коррелируемы. Высота вертикальной оси определяет меру напряжения желания, а

проекцией этой высоты является радиус окружности закона, широта которого

являет меру действенности закона. Спор высоты желания и широты закона

ведется вокруг центра их разделяющего. Ситуация неразрешимая. Чем выше

напряжение желания, тем шире разрешение закона, и наоборот. Вертикаль

желания стремится к нулевой точке, горизонт закона выпрямляется к

бесконечной прямой.

В конечном итоге Фрейд выводит диалектику желания за пределы

биологически понимаемой телесности, придавая желанию трансцендентальный

характер, которым отмечен режим функционирования языка. Как неоднократно

замечает Лакан, только недоступность лингвистических тестов Ф. де Соссюра,

Р. Якобсона по причине отстояния их во времени не позволила Фрейду описать

трансцендентальный схематизм конституирования желания и описать то, как

функция Logos’a приходит в движение, создавая поле языка.

Психоанализ полностью вписывается в новоевропейскую традицию субъект-

объектной оппозиции, фундируя ее в схеме половой поляризации, где мужское

совпадает с субъектным, а женское – с объектным, ибо «мужское включает

субъект, активность и обладание пенисом, за женским остаются объект и

пассивность»[219]. Оппозиция субъекта и объекта остается значимой на всем

протяжении теоретического пути Фрейда. В выдающейся по своей философской

значимости работе «Отрицание» (1925), Фрейд делает крайне важные замечания

по аналитике субъект-объектного конфликта. Во-первых, он обнаруживает

раздвоенность Я на Я удовольствия (Lust-Ich) и Я реальности (Real-

Ich)[220], чья корреляция несет субъект-объектную структуру, поляризуясь по

оси внутреннее- внешнее, причем «не реальное, просто представленное,

субъективное находится лишь внутри; иное же, реальное, наличествует также и

вовне»[221]. В этом смысле субъективное есть воображаемое, когда «одно

существование представления есть залог реальности представленного». Таким

образом, воображение Фрейд определяет как «мышление», которое обладает

способностью воспроизводить в представлении нечто раз воспринятое, делая

его вновь наличным (gegenwдrtig), в то время как объекту вовне уже нет

необходимости быть налицо". Анализируя суждение «как процесс» Фрейд

показывает, что сначала оно «воображает» «утраченный объект», «вновь

находит его», а затем «выносит решение, кладущее конец мыслительной

отсрочке (Denkaufschub) и переводящее от мышления к деянию»[222]. Таким

решением является символизация, «модифицированное теми или иными

пропусками», «видоизмененное слиянием различных элементов»[223]. Нетрудно

видеть, что центростремление воображения соответствует сгущению

(Verdichtung), а центробег символизации – смещению (Verschiebung).

Двоякость суждения манифестирует расщепленность Я, поскольку, с одной

стороны, суждение есть центростремительное «втягивание в Я», а, с другой –

центробежное «выталкивающее из Я». И «его полярность соответствует, как

будто, противоположности двух принятых нами групп влечений. Подтверждение

(Bejahung) – как заменитель единения – принадлежит Эросу, отрицание –

наследник выталкивания – к деструктивному влечению». С одной стороны

выстраивается серия: мужское – субъектное – внутреннее – воображаемое –

Эрос, а с другой: женское – объектное – внешнее – символическое – Танатос.

«Самосознание» классической субъективности распадается в психоанализе

на три режима идентификации, последовательно располагающиеся друг за

другом. Причем каждому режиму соответствует определенная телесная

симптоматика. Аналитике этой симптоматики посвящены все «Три очерка о

теории сексуальности». Подчеркнем ее главные пункты, наложив доэдиповы фазы

на эдиповские. Материнская идентификация связана с фиксацией на оральном;

отцовская идентификация – с фиксацией на анальном. И, наконец,

самоидентификация, в которой субъект обретает мнимую идентичность,

фиксируется на гениталиях как своего рода фокусе. Надо думать, что фиксация

на этих зонах – это след, симптом идентифицирующего вытеснения. То есть,

вытеснение отцовского симптоматизируется в анальном, вытеснение

материнского – в оральном. Субъект парадоксальным образом проходит путь

идентификации: он обретает нечто тем, что его замещает, фетишизирует[224].

Материнская идентификация жестко связывается Фрейдом с мазохизмом,

характеризуемого отклонением (Verleugnung) факта кастрации материи и

фетишизацией материнского фаллоса. Отцовская идентификация соответствует

садизму, с присущим ему чувством стыда и вины, а также страха быть

кастрированным в наказание за онанизм.

Мы видим, что Я на этих этапах раздвоено на материнское и отцовское,

причем эта бинарность играет роль диалектической пары. В процессе отцовско-

материнской идентификации индивид обретает пол. Идентификация есть

«трансформация, происходящая с субъектом в процессе присвоения им

определенного образа» (Лакан). Оба полюса идентификации характеризуются

своим отношением к тому центру, чье существование обусловило сам факт их

разделения. Этим центром является инстанция фаллического. Современный

российский исследователь психоанализа Сергей Ушакин, комментируя Лакана,

говорит: «Ирония этой фаллической сексуальности, однако, заключается в

следующем. Если «женственность» становится возможной в результате признания

девочкой факта ее исходной кастрации, то «мужественность» есть феномен,

базирующийся на страхе возможной кастрации. Страхе, изначально вызванном

именно признанием факта частной, а не всеобщей природы фаллоса/пениса, с

одной стороны, и осознанием того, что его наличие не гарантирует

немедленного удовлетворения (в силу присутствия отца), - с другой»[225].

Генитальное венчает идентификационное восхождение Я именно тем, что

мнимо уравновешивает «пре-генитальное» колебание. Но эта стабилизация,

«либидинальная нормализация» отнюдь не гарантирует Я идентичность.

В работе «Недовольство культурой» Фрейд описывает классическую

идентификацию термином «обособление» (Absonderung), когда Я постепенно

выделяет себя из изначального единства Я и мира («…urspruenglich enthaelt

das Ich alles…»[226]) в режиме уточнения остатка (Rest) от вычитания мира

из Я. Надо ли говорить, что инстанция задающая ход и направление этой

тенденции вычитания как отрицательной идентификации есть Оно.

Оно, относительно которого децентрировано Я, задает различие

номинальной и наличной идентификаций, совпадающих с основными функциями

классического субъекта познания. Понятийное представление, чьей сферой

является идеальное, соответствует в психоанализе «отцовской»

идентификации как номинальной или именной идентификации. Предметное

представление, находящееся в сфере реального, соответствует «материнской»

идентификации как наличной или лицевой идентификации. Самосознание

субъекта предстает в психоанализе как функция компромиссного «примирения»

нарциссического желания, коренящегося в Оно, и реальности, чьи границы

совпадают с пределами Сверх – Я. Такое примирение находит выражение в

символе.

III.2. Диалектика Имени и Лица

Промежуточным звеном между структурной аналитикой субъект – объектной

оппозиции и психоаналитической диалектикой пола является диалектика имени

и лица. После того, как структурная лингвистика открыла статический принцип

бинарной оппозиции и динамический принцип чередования крайностей как две

фундаментальные основы функционирования языка в качестве матрицы любой

знаковой системы, пронизывающих всю иерархию внутриязыковых отношений от

бинаризма элементарных фонем до отношений между членами предложения,

структурный психоанализ Лакана интериоризировал принцип бинаризма и принцип

регулярного обмена между противоположными элементами психоаналитическим

принципом гендерной дифференциации.

При переходе от Эдипа фамилиального к Эдипу индивидуальному, основой

которого является бисексуальность, выясняется, что различие функций имени и

лица как половое различие имманентно сознанию, то есть, фамилиальный Эдип

суть экспликация внутреннего или трансцендентального Эдипа. Структура

трансцендентального Эдипа состоит из различия двух противонаправленных

функций - центростремительной функции мужского и центробежной функции

женского. Это различие центрируется вокруг функции воображаемого синтеза

как функции фаллической сигнификации. Так устанавливается кодетерминация

двух функций - функции мужского имени и функции женского лица, которые

находятся в режиме диалектического обмена. Между ними происходят те же

перипетии, что и в гегелевской диалектике понятия и предмета, - то имя не

соответствует лицу, то лицо не соответствует имени. Речь идет о той же

самой диалектике, только психоанализ – гегельянство со знаком «-».

Ставшие фундаментальным принципом структурного психоанализа слова

Лакана о том, что «бессознательное структурировано как язык», существенным

образом ставят проблему конвергенции языка и телесности, и их разъединения.

По убеждению Лакана, Фрейд не «биологизирует» язык, равным образом как и не

детерминирует культурным «семиозисом» телесность, его анализ направлен на

стык языка и телесности, к той точке, где фаллос обретает статус

означающего.

Язык и телесность «устремляются навстречу друг другу», но место их

встречи поистине воображаемо. Язык и телесность возникают синхронно, и акту

их совместного возникновения не способствуют ни биологические инстинкты, ни

культурные «интуиции». Именно этот акт становится определяющим как в

истории языка, так и в истории человеческой телесности, делая язык -

идеальной схемой родового процесса, а существование человеческого рода

воплощением языка как его реальности, в которую включается, по замечанию

комментирующего Лакана Э. Джонса, все, что «имеет отношение к собственному

телу, к отношениям родства, к рождению, к жизни и к смерти».

Язык, означающий Имя и олицетворяющая Лицо телесность являются

участниками диалектической игры, которая образует историю субъекта, игры,

которая основывается на изначальном неравноправии ее участников, где

привилегированное значение принадлежит функции Имени. И это

привилегированное значение случайным образом наследуется функцией фаллоса

как каналу «субстанционально бессмертной зародышевой плазмы», то есть

спермы, непрерывность потока которой выступает гарантом идентичности. Имя,

подменяется семой, знаком. Ставкой, сделанной в игре имени и лица,

является постоянство непрерывности, то есть бессмертие.

Движение вдоль вертикальной оси идентификации есть «извлечение корня»

как семантического центра слова. Задача такого укоренения - преодоление

текучести, изменяемости «лица» предметного горизонта центрированием его.

Вечность бытия подменяется искусственным, воображаемым постоянством Я как

точкой, центрирующей систему координат символической таксономии. Таким

образом, в генезисе с и м в о л а - два участника: воображаемый центр,

узурпирующий постоянство бытия и символическая периферия, подменяющая вид

бытия.

«Чтобы освобожденный от своего утилитарного назначения символический

объект стал освобожденным от «здесь и теперь» словом, изменение должно

произойти не в качестве его материи (звуковая она или нет - неважно), а в

том неуловимом бытии его, где символ обретает постоянство концепта.

Посредством слова, которое, собственно, уже и есть присутствие,

созданное из отсутствия, отсутствие само, в тот начальный момент,

постоянное воспроизведение которого различил в игре ребенка гений Фрейда,

начинает именоваться. И вот из этой модулированной пары отсутствия и

присутствия -. . .- и рождается та вселенная языкового смысла, в которой

упорядочивается вселенная вещей»[227]. Первый факт именования отсутствия

констатируется в зазоре между именем, которого еще нет, и лицом, которого

уже нет, в качестве «есть» в суждении «имя есть лицо», т.е. «есть» как

присутствие отсутствия различает «имя», которое еще надо вспомнить, и

«лицо», которое уже пропало из виду.

Отношение имени и вещи, являясь основой истории субъекта, претерпело

значительную трансформацию в длинном ряду перерождений, не потеряв, правда,

при этом самого главного - центра различия между ними: от первых слов

Творца, порождающих первые вещи Творения, как об этом свидетельствует

библейское повествование, к диалектике понятия и предмета, разработанной

Гегелем, от нее - к обмену денежного знака и товара, социальная проекция

которого представила социум как противоборство двух полюсов, один из

которых презентирует интересы капитала, другой - интересы труда. Таким

образом, фундаментальным принципом, пронизывающим всю округу, несущим на

себе печать чисто гегелевского бытия, является принцип эквивалентности

имени и лица, который ставит в привилегированное положение критерий

эквивалентности, соответствия и равенства как топос, который сначала (и

когда-то давно) разъединил имя и лицо, а потом вызвался их сравнить.

Дьявольская игра означающего и означаемого делает значение

преимуществом, наделяя анонимного и безличного Другого как центр разницы

абсолютной властью.

И первичным имуществом человека становится Я - концепт,

репрезентирующее свою изъятость из Бытия. Я - концепт, хранящий человека от

превратностей судьбы, что бы не происходило вокруг, как бы этот круг не тек

и не изменялся, центр этого круга останется неизменным, (« мне все равно»,

говорим мы), ибо Я уравновешивает «все» вокруг него происходящее; уравнение

Я = Все - главная задача жизни субъекта, и решается она посредством

критерия равенства, общего знаменателя, которым является “фаллическое

означающее”. Фокус Я сопринадлежен двум сферам: с одной стороны, Имя бытия

редуцируется к Я-имени, с другой стороны, Лицо бытия редуцируется к Я-лицо;

таким образом Бытие переименовывается и перелицовывается в Я - по-нятие (о-

владение) и Я - раз-личие. Я - фокус выступает как источник двух перспектив

в виде точки: источник схождения лучей обратной перспективы вертикального

начала, в которой идет формирование единичного понятия и объекта, и как

источник расхождения лучей прямой перспективы горизонтов, которые

определяют единство языка и предметных различий.

Чем точнее самоопределение Я, тем шире горизонт различий, это

соотношение ставит субъекта в неразрешимую ситуацию. Тождество центральной

позиции Я и объективного горизонта как генеральной цели воли субъекта

исключительно воображаемо, это тождество – «трансцендентальная иллюзия» -

обосновывающее трагическое противоречие: чем точнее саморазвитие,

самоопределение субъекта, тем шире горизонт различий, значит, тем

интенсивнее желание субъекта по достижению сигнификационного эквивалента

сущего, основанного на воображаемом тождестве знака и объекта.

«Структурно-психоаналитическая» диалектика Имени и Лица - это вариация

на тему классической проблемы трансцендентальной философии. Аналитика Имени

суть лингвистический анализ, который у Канта присутствует как

«трансцендентальная логика». Аналитика Лица – это аналитика принципов

геометрической оптики, аналитики взгляда или «трансцендентальной

эстетики». То есть, диалектика имени и лица существует как трансцендентная

метафизичность диалектики ментального и реального, а срединной областью

между лингвистикой и оптикой является математика.

В основе функционирования языка лежат принципы центростремления и

центробега как сгущения и смещения в виде идентификационного

центростремления к отцу и интеграционного центробега к матери. Так,

механизм словосочетания регулируется генеративным принципом, то есть тем

же принципом, который лежит в основе процесса порождения. Генеративный

принцип конституирует субординацию подчиняющей и подчиняемой сторон

синтагмы. Грамматическими реляциями такой субординации являются склонения

по родам, числам, падежам. Падеж есть, буквально, падение, от-падение,

отклонение пассивной стороны относительно активной. Способ падежа как

отклонения называет способ от-падения, будь то «именование», «рождение»,

«творение» или «об-винение» - в любом случае (casus, - Fall) это способ про-

из-ведения либо отцовского и радиального сгущения, либо сыновнего и

периферийного смещения. И в этом смысле активная сторона словосочетания

является метафорой как “отцовская” метафора, а пассивная сторона метонимией

как “сыновья” метонимия. Таким образом, любая синтагма структурирована как

метафора метонимии или сгущение смещения.

Способ образования сложных предложений из простых регулируется тем же

генеративным принципом, который осуществляет их связь посредством

конъюнктивных и дизъюнктивных союзов. Причем, если функция конъюнктивного

союза “и” конституирует синхронный порядок, то функция дизъюнктивного союза

“или” - диахронический порядок следования слов (и означаемых им объектов)

друг за другом. К тому же экспликационный, дедуктивный союз «если ... , то

...», устанавливает порядок субординации дизъюнкции и конъюнкции - сначала

«тождество», затем «различие» - если «и», то «или», конъюнкция предшествует

дизъюнкции. Конъюнктивный союз «и» соединяя, различает два объекта (по

принципу: «тождество» пишем, «различие» - в уме), соединить теперь которые

призван союз «или».

В работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» Фрейд говорит:

«В бессознательном нет этого взаимоисключения нескольких мыслей, из которых

каждая сама по себе хорошо мотивирована», и далее: «...Сновидение...не

знает понятия «или-или...», а только одновременное существование одного

элемента наряду с другим»[228]. Функция бессознательного есть функция

темпоральной синхронизации и топического синтезирования, которую в

грамматическом плане исполняет функция союза “и”. Таким образом, как

указывает Фрейд, в бессознательном отсутствует оппозиция - или «объект» или

«понятие». В воображаемом идет поиск режима совпадения понятия и объекта,

знака и образа - такой режим есть время.

Выстраивая взаимоотношения речи и языка, Лакан совершенно не случайно

проводит аналогию с оптическими явлениями. Лингвистика и оптика, отличаясь

друг от друга как небо и земля, испытывают диалектическую нужду друг в

друге. Оптические явления – это единственный способ представить явления

лингвистические, потому что по своему определению главная функция оптики –

представлять. Какова же схема соотношения речи и языка, если спроецировать

ее на оптический план (а другого, собственно и нет)? Во-первых, «речь

подобно свету, распространяется по прямой линии»[229], то есть, прямые лучи

или «радиусы» речи перпендикулярно направляются к периферии, попадают на

горизонт, и, способ такого падения мы называем проекцией; горизонт в данном

случае есть ни что иное, как «стена языка»[230], экран. То есть языковый

объект возникает в месте пересечения или интерференции радиального луча

речи и горизонтальной линии языка. Язык выполняет роль зеркала речи,

поэтому отношение речи и языка суть «зеркальное соотношение, в силу

которого то, что относится к собственному Я, воспринимается и усваивается

не иначе, как посредством другого, который поэтому навсегда и сохраняет для

субъекта свойства Urbild'a и прообраза собственного Я»[231]. «Держание

речи», как удержание своего места в мире во имя непрерывной идентификации

возможно только благодаря другому как объективирующему отражение речи от

«стены языка» – идентификация не существует без объективации в смысле

гегелевского признания. Но существует точка, относительно которой обе

крайние тенденции – идентификация и объективация – получают существование,

это центр «зеркального соотношения» как центр различия Я и другого.

Движение этой воображаемой точки выстраивает воображаемую ось, вдоль

которой все более идентифицирующееся Я образует все более

экстенсифицирующееся поле объективации в другом. Вдоль этой оси идет

идентификация Я, а поперек – образование поля отчуждающей Я объективации в

другом. Этот воображаемый цент Фрейд называет Es, а Лакан предлагает

называть буквально S, т.е. субъектом. Это S и центрирует систему

«зеркального соотношения», движения внутри которого образуют круг, цикл.

Движений этих два – тангенциально-поступательное и радиально-возвратное.

Их диалектическое отношение в этом круге придает речи весь динамизм. Речь,

с одной стороны, центрируясь в режиме идентификации субъекта, замыкает

круг, с другой стороны, проецируясь на горизонт языка в режиме интеграции в

язык, размыкает его. S как точка центра одновременно производит

воображаемый синтез, синтезируя его в объективном различии. А речь, с одной

стороны, упрочивает место субъекта, а с другой стороны, упрочивает стену

языка.

Речь, как поперечная волна распространяется в направлении,

перпендикулярном к горизонтальной плоскости языка, волна которого

последовательно распространяется вдоль линии горизонта, с которым он

собственно совпадает.

Речь постоянно стремится замкнуть язык. Но чем язык замыкается, тем же

самым он снова и снова размыкается появлением нового слова, возникающим на

месте вытесненного объекта. Всякая речь - это «речевой оборот», в котором

«каждый очередной термин предвосхищается построением предыдущих и

одновременно определяет их смысл своим обратным воздействием»[232]. Для

лакановского понимания речи применимо и определение «речевой коммуникации»

Романа Якобсона. Прямой ход речи, осуществляющийся последовательным

построением фразы, действие которого заключается в синтагматической

селекции элементов языка, довершается ее обратным ходом, чья функция

производит парадигматическую комбинацию. Иначе говоря, воображаемая ось

речи производит централизацию символического плана языка. Чередование

прямого и обратного ходов речи строго соответствует проективной и

интроективной интенциям высказывания как «сообщения». И если в прямой речи

субъект диалогически «проваливается» в другого, теряя себя, то в обратной

речи он вновь возвращается в себя, правда, теряя уже при этом другого.

Очевидно, что такая понимаемая речь имеет бинарную структуру. В основе

диалогичности речи лежит «бинарная оппозиция наличия и отсутствия»[233]. И

эта структура пронизывает всю «иерархию» языковых элементов: фонем, монем,

синтагм, высказываний, фраз. Бинаризм организуется по принципу

«маркированность/немаркированность»[234], чье противоположение

структурирует все функционирование речи и языка.

Отсутствие и наличие различия предельно формализуется в оппозиции нуля

и единицы, что позволяет говорить Лакану о математизации символической

формы как таковой: «Математизированная форма, в которую вписывается

открытие фонемы как функции парных оппозиций, образованных наименьшими

доступными восприятию различительными элементами семантики, приводит нас к

основам позднейшего учения Фрейда, усматривающего субъективные источники

символической функции в огласовке присутствия и отсутствия»[235].

«Различительными признаками» такой «огласовки присутствия и отсутствия»,

различие которых и последовательная смена одного другим коренным образом

входят в структуру «символической функции», являются, к примеру, различия

между звонкими и глухими звуками, что делает очевидным символический

характер присутствия и отсутствия, сводя их к противоположным полюсам оси

желания. Всякое символическое отношение как различие предполагает такое

соотношение различительных признаков как при-знаков различия (а знак – это

и есть, прежде всего, знак различия), в котором их как минимум два, пара,

не больше, не меньше.

Парность различительных признаков означает также то, что оба строго

содействуют друг другу, ибо «коммуникативная релевантность различительных

признаков, основанная на их семантической значимости, исключает любые

случайные явления в их структуре»[236]. И когда Ф. де Соссюр говорит о

«произвольности» соотношения означающего и означаемого, то речь идет всего

лишь о внешней произвольности, поскольку их соотношение имеет имманентную

детерминацию, с которой связана их синхронность: «Относительность

зависимостей является лучшим свидетельством того, что они находятся в

тесной зависимости одна от другой в синхронном состоянии системы, постоянно

пребывающей под угрозой нарушения и постоянно восстанавливаемой»[237].

Смысл существования системы бинарной оппозиции сводится, по Э. Бенвенисту,

к синхронизации того, «в силу» чего «они противопоставлены», к

синхронизации той «основы» их «различия», которым они «определены». Итак,

бинарная система, «удерживаясь в отношении необходимой

обусловленности»[238], синхронизирует имманентную основу различия как центр

различия. Существование бинарной системы сводится к поддержанию той

инстанции, которая различая, обуславливает ее существование. Инстанция

различия, проводя воображаемую ось, пронизывает весь универсум.

Четко следуя духу и букве учения Фрейда, структурный психоанализ Жака

Лакана выводит принципиальную расщепленность Я на трансцендентальный

уровень. Конечно, такое выделение стало возможным с подачи структурной

лингвистики, но проблема различия понятия и предмета лежит в истоке всей

европейской метафизики. Еще на заре философии Парменид фундировал эту

проблему в констатации тождества бытия и мышления, затем христианская мысль

постулировала её в конфликте духа и плоти. Картезий учредил приоритет

cogito над sum, res cogitans над res extensa, и этим усугубил проблему.

Гегель, определял философию как диалектику понятия и предмета. Психоанализ

же через структурную лингвистику, базирующуюся на оппозиции означающего и

означаемого, обосновал этот стародавний спор бытия и мышления в диалектике

имени и лица.

Психоаналитическая версия идентификации в структурном психоанализе

Лакана основывается на зеркальном отражении, образуя предшествующую трем

классическим этапам «либидинальной нормализации» так называемую «стадию

зеркала». Смысл ее в том, что отраженный в зеркале образ намертво

схватывается ребенком «навеки застывая» в его памяти и связывая с собой всю

идентификацию индивида. То, что Лакан называет imago или Gestalt'ом, можно

назвать просто лицом, ведь только как лицо человек представляется себе и

другим, и телесность, чье собирание является первейшей задачей маленького

индивида, начинается с лица, как того первого, что присваивает ребенок,

постепенно прикрепляя затем к нему свои ручки и ножки, но лакановская

версия заангажированности собственным Gestal'ом недостаточна отсутствием

того, что откликается изнутри на идущий с внешней стороны образ. Да, imago,

несомненно, символизирует, буквально олицетворяет «ментальное постоянство

Я»[239], но он не есть его инстанция. А его инстанция есть имя, пусть еще и

не названное. И имя это сокрыто в ребенке до поры, до времени, пока не

будет дано. Расщепленность имени и лица как то, что конституирует Я,

придает весь динамизм его существованию, и без нее «история субъекта»

лишается всякой диалектичности, и мы остаемся на позициях биологизаторского

подхода. Дело в том, что, выражаясь на языке оптики, функция имени

формируется в направлении от лица к воображаемому фокусу обратной

перспективы, это отражение центрировавшего. Лучи обратной перспективы

образуют контур канала, по которому устремляются потоки семантической

интенсивности. Они, доходя до фаллоса как предельного уровня

самоидентификации. превращают сперму, по словам Барта, в «субститут»

имени.[240]

Имя и лицо есть и является основными участниками той диалектики,

которая, возникая намного раньше диалектики понятия (Begriff) и предмета

(Gegenstand) и диалектики означающего и означаемого, от начала и до конца

определяет историю субъекта. Я конституируется как раскол на Я-имя и Я-

лицо, то есть Я образуется в месте строгой дизъюнкции, где либо «Я мыслю»,

либо «Я существую». На устранение этой расщепленности направлена вся

деятельность Я, идущая вдоль оси конъюктивирования и синхронизации Я-имени

и Я-лица, тщась слиться в том, что Фрейд называет Ich-Ideal, ибо

конвергенця эта асимптотическая. Единственным доказательством существования

этого раскола является главное следствие из него, а именно экспликацией

расколотости Я является половое различие. И именно воображаемый центр –

инициатор раскола – указывает ось, вдоль которой нарциссическое

самовожделение (вспомним Begierde Гегеля) внезапно, «вдруг» оборачивается

желанием Другого, относительно которого смещено Я и по образу и подобию

которого оно начинает формироваться. Центральная фигура Другого- это

место, где Sein (бытие) в-падает в Da-sein (здесь-бытие) , чья аналитика

была бы неполна без такого экзистенциала как желание, значение которого для

человека трудно переоценить. Другой – это тот, в ком, как пишет Лакан,

«идентификации моего Я берут свое начало»[241], и тот, кто, выдавая себя за

бытие, наделяется по принципам лжеотцовства его качествами идентичности и

непрерывности[242].

В этом смысле событие первородного греха, о котором повествует

библейское предание, предстает следующим образом: точка воображаемого

центра (в мифологическом смысле – дьявол) производит раскол бытия, в

результате которого на долю мужского достается имя, а на долю женского –

лицо, то есть все то, чем является для нас Небо в религиозном смысле,

божественное, «идеальное» и т.д. отныне символизируется мужским, а все что

так или иначе связано с Землей, все «реальное» – женским. Далее – ужас от

содеянного («страх Божий») претворяется, с одной стороны, в мужской страх

перед символизирующей природу красотой женщины; страх этот вынуждает

мужское вожделение «удержать» «чувствование себя» вынесением «формы во вне»

(Гегель)[243]; а, с другой стороны, ужас претворяется в женский penisneid.

Теперь страх склоняет враждующие стороны к сексуальному компромиссу, в

котором должно разрешиться напряжение конфликта распавшихся имени и лица.

Этой ситуации абсолютно тождественна схема отношений господина и раба,

описанная Гегелем, где желание со стороны мужчины вызывает признание со

стороны женщины – женщина как объект отвечает потребности, удовлетворяет

запрос мужчины как субъекта. (Первый способ, каким проявляет себя снятие

(Aufhebung) – это делением по-полам, по полам, чертой между которыми

пролегает либидозное желание, проводящий раз-личие между лицами, снимаемое

половым актом, делящего на втором этапе мать и дитя, в своей

«символической» объективности объединяемых отцовской функцией в сфере

«воображаемого» – отцовская метафора осуществляется в смещении (метонимии)

от матери к ребенку. В этом смысле всякая метафора – «отцовская», а

метонимия – «сыновья»).

Релевантное различие имени и лица, которым конституируются отношения

внутри половой пары, стремится стабилизировать эту инстанцию, чьим

воздействием это различие спровоцировано, а именно инстанцию желания. То

есть, условием желания является равновесие имени и лица. Желание есть та

«позитивная дистанция», на которой держится имя и лицо, являясь ее несущими

моментами, ее внутренней и внешней периферией. То, в чем эта «позитивная

дистанция» выражается есть функция символа, замещающего отсутствующий центр

сходства имени и лица.

Лакан конституирует бессознательное в качестве сферы математического

опосредования, чьей функцией является решение уравнения имени и лица (имя –

лицо = 0), приведение их к равновесию, к общему знаменателю, каковой

выступает фаллический символ. Фаллическая инстанция – это абсолютный символ

«нехватки бытия», бытия как тотального сходства тех имени и лица, под

которыми мы привыкли понимать Бога и природу.

Субъективность в новоевропейском проекте, редуцируясь, с одной

стороны, через гегелевское Понятие к означающему, с другой стороны, - через

кантовскую идею свободы к инстанции желания, выступает как желание знака.

Говоря о диалектике имени и лица, нельзя не упомянуть традицию русской

религиозной философии, для которой философия имени была основной, если не

самой главной, темой. Если представлять русскую религиозную философию как

позднейший отголосок средневекового богословия, то можно подумать, что Имя

это только теоретический стержень христианского сознания. Однако, идея

имени является ведущим мотивом всей православной мистики в её

религиозном и философском аспектах и основанием «русского космизма». От

Святых Отцов церкви (Нил Сорский, Григорий Палама) эстафета имеславия

была принята русской философией. Особенно интенсивно эта тема развивалась

в России в конце 19-го и в начале 20-го века Воодушевившись трудами

В.С. Соловьева, А.Ф. Лосев, С.А. Булгаков, П.А. Флоренский примерно в одно

время развивают идеи «философии имени». П. А. Бодуэн де Куртэне,

Крушевский организуют в Казани школу лингвистики, идеи которой

несколько позже подхватят члены Московского лингвистического кружка и

ОПОЯЗа, куда входили В. Маяковский, В. Шкловский, Ю. Тынянов, и, наконец,

пожалуй самый талантливый лингвист нашего времени Р.О. Якобсон Именно

благодаря ему западная мысль, и особенно французскийй стуктурализм (К.

Леви - Стросс, Ж. Лакан), познакомилась с достижениями российской

лингвистики.

Остановимся на П.А. Флоренском как на самом ярком представителе

философии имени, тем более, что он вообще рассматривал имеславие как

«философскую предпосылку». В работе «Строение слова»[244] из книги «У

водоразделов мысли» Флоренский разделяет строение слова на три

составляющие: на две «внешние» проекции – фонему и морфему, и на

«внутреннее» ядро –семему.[245] Причем эта структура слова соответствует

не только традиционно христианской триаде «тело – душа –дух», но и

кантовской схеме «чувственность – рассудок – разум», так фонема – это

акустически – звуковая телесность слова, морфема – системное значение

слова, благодаря которому слово интегрируется в язык, она же

соответствует «понятию», и семема – это дух, смысл, «божественное»

содержание слова. Слово как «открывающаяся чрез лицо энергия

человечества»[246] стало тем теоретическим средоточием русской мысли,

которая вобрала и успешно синтезировала в себе «реалистическую»

традицию Востока, включая ислам, и «номиналистическую» традицию

западно – европейского мышления.

Если структурная лингвистика говорит о принципиальной роли «нулевого

знака» как центрального знака, который определяется отсутствием отличия от

своей корреляционной пары, поскольку ее просто нет, то структурный

психоанализ таким центральным знаком считает пенис/фаллос как инстанцию

различия мужского и женского. Современный немецкий исследователь проблемы

соотношения языка и сексуальности Дитмар Кампер говорит о том, что «мозг

мужчины функционирует как пол женщины»[247]. То есть мозг мужчины и matrix

женщины бинарно оппонируют друг другу, и как мужчины производит язык, так

женщина производит человеческий род. Мужское имя и женское лицо образуют

единую систему, отношения внутри которой задаются инстанцией центра их

различия. Язык движется по генетическому принципу наследования Имени,

выражаемый в патрилинейности, которая образует конус номенклатуры, к

вершине которого устремлено родовое имя, а по его периферии располагается

имя единичное. Язык является идеальной подкладкой другого плана как плана

человеческого рода, в котором рассеивается наличный облик бытия.

Имя и лицо как конечные выражения идеального и реального, претворенные

в индивиде, выступают в качестве трансцендентальных элементов структуры Я.

И именно они позволяют применить к психоаналитической конструкции Я

исторический масштаб. Таким образом, возникает возможность спроецировать

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9